я был сейчас, если бы не стал священником? Вором. Или еще хуже. Я уже крал, когда Эмилио заинтересовался мной. Кое-что ему было известно, но он не знал, что я взламываю автомобили. В девять-то лет. Годам к тринадцати меня возвели бы в сан великого автомобильного вора.
– А что было бы с Эмилио Сандосом, если бы Д. У. Ярброу не заинтересовался им? – поинтересовался Джулиани. – Кем бы тогда стал Эмилио?
– Торговцем, – ответил Рейес, взглядом проверяя, знает ли Джулиани жаргонное значение этого слова. – Торговал бы черной героиновой смолой, полученной из Мексики через Гаити. Семейный бизнес. Все они им занимались. Деда его убили в тюрьме. Смерть его отца стала поводом едва ли не для войны между двумя бандами. Брата убили за то, что утаивал выручку.
Фелипе умолк, подумав о том, имеет ли он право говорить такое Джулиани. Что-то было уже известно; досье Эмилио содержало как минимум подобную информацию, а быть может, и кое-что большее.
– Представьте себе, – проговорил Фелипе, захваченный резким контрастом между своей и Эмилио жизнью, и жизнями подобных Винченцо Джулиани людей, от рождения располагавших деньгами, властью и жившими в безопасности. – До сих пор случаются такие моменты, когда личина вора, которым я начинал становиться, кажется мне более естественной для меня, чем облик священника, которым я пробыл уже столько десятилетий. Когда тебя забирают из родной трущобы и дают образование, ты становишься вечным чужаком и там, и там… – Охваченный глубоким смущением, он умолк. Джулиани может и не понять ту цену, которую школяры платили за свое обучение: неизбежное отстранение от не понимающей их семьи, от корней, от личности, которой уже начинал становиться, от того «я», которым некогда был. Рассердившись на себя, Фелипе решил более ничего не рассказывать об Эмилио Сандосе. Пусть Джулиани сам спрашивает у него.
Однако Отец-генерал произнес:
– Поэтому вы заучиваете правила и стараетесь не высовываться, чтобы вас не унижали.
– Да.
– И вы держитесь напряженно и официально в прямой пропорции к тому, насколько велико ваше отчуждение от своей среды.
– Да.
– Благодарю вас. Это многое объясняет. Мне следовало бы это понять…
Разговор прервал очередной громкий обмен репликами на итальянском. Они повернули обратно к Неаполю и проплывали мимо новой рыбацкой шлюпки. Речь пошла о бамбинос, и Рейес с раздражением спросил:
– Эти люди хотя бы когда-нибудь ловят рыбу?
– Ну, едва ли, – добродушно усомнился Джулиани. – Ходить под парусом они, конечно, умеют, но рыбу не ловят.
Озадаченный Фелипе посмотрел на него:
– И вы в самом деле знакомы с ними, так?
– Да. В основном родня, двоюродная и троюродная. – Джулиани ухмыльнулся, пока Рейес переваривал мысль.
– Поверить не могу. Мафия! Это же мафия, так ведь? – выкатив глаза, произнес Фелипе.
– О боже. Я бы так не сказал. Так не принято говорить. Конечно, не могу утверждать, что мне известны основные источники их доходов, – признал Джулиани голосом сухим и мягким, как мука, – но образование позволяет мне попробовать догадаться. – Посмотрев на Фелипе, он едва не расхохотался. – В любом случае мафия – это на Сицилии. А у нас в Неаполе это каморра. Говорят, одно и то же, – задумчиво проговорил он. – Забавная получается штука. Мой собственный дед и дед Эмилио Сандоса занимались примерно одним и тем же ремеслом. Теперь, по трезвом размышлении, могу сказать, что Сандос слегка напоминает мне моего старика. В своей собственной среде он был мил и обаятелен, однако с теми, кому не доверял или с кем не ладил, держался сдержанно и настороженно. И то, что я принадлежал к его внутреннему кругу, казалось мне привилегией. Ради него я прошел бы по раскаленным углям. Поворот.
Услышанное в буквальном смысле слова оглушило Фелипе, и Джулиани пришлось оттолкнуть его от реи. Он позволил Рейесу впитать его слова и заговорил не сразу:
– Отец мой был относительно чист, однако семейные деньги оставались столь же грязными, как и путь, которым они заработаны. Я обнаружил это примерно в семнадцать лет. Возраст глубокого идеализма, эти семнадцать. – Отец-генерал перевел взгляд на Рейеса. – Наверное, я никогда не перестану удивляться многообразию мотивов, которые приводят людей в священники. И думаю, что для меня самого обет бедности был средством компенсации.
Он начал спускать парус и сел за руль, чтобы подвести лодку к причалу.
– Первую яхту, на которой я учился ходить под парусом, подарил мне дед, купив ее на грязные деньги. Наверное, и эту тоже, если хорошенько подумать. И они же в данный момент оплачивают Эмилио Сандосу уединение и безопасность, в которых он нуждается. И поэтому мы находимся в Неаполе, Рейес. Потому что этот город принадлежит моей семье.
* * *
– А КТО ЭТО ТЕБЯ НАУЧИЛ шить такие перчатки? – спросил Эмилио у Джона. Они сидели в тени, на воздухе, в увитой виноградной лозой беседке за противоположными сторонами деревянного стола. Сервомоторчики то и дело жужжали: Эмилио упорно собирал со стола по камешку гальку, опускал в стаканчик, после чего высыпал его содержимое обратно на стол, чтобы повторить упражнение другой рукой, а Джон Кандотти тем временем штопал предшествовавшую пару.
Джон едва ли не с радостью обнаружил, что предыдущий вариант оказался дефектным, так как шов натирал шрам между пальцами Эмилио. Открывшееся окошко во взаимоотношениях позволило им заключить некое подобие мира между собой. Сандос почти не заговаривал с ним с того жуткого первого дня слушаний, разве что обвинял Джона в том, что позволил Джулиани застать его врасплох.
– Я полагал, что тебе следовало подготовить меня к этой дряни, – оскалился Эмилио, когда Джон на следующее утро вошел к нему. – Ты позволил мне прийти туда не подготовившись… ты – сукин сын, Джон, ты обязан был хотя бы намекнуть мне на то, о чем будет речь.
Джон растерялся:
– Я пытался! На самом деле я сделал это, черт побери! К тому же ты знал все, что там происходило…
Он уже решил было, что Сандос намеревается ударить его, как бы ни нелепо выглядело нападение на него рассерженного невысокого человека, толком не владевшего искалеченными руками. Однако Сандос просто повернулся и ушел прочь и целую неделю даже не смотрел в его сторону.
Наконец ярость выгорела, и сегодня Сандос казался только усталым и впавшим в уныние. Утро выдалось трудным. Они обсуждали смерть Алана Пейса. Эдвард Бер предположил, что сердце его можно было запустить. Такой возможности при вскрытии не было обнаружено. Эмилио казался безразличным. Ну что можно теперь сказать? И когда Джон предложил переделать перчатки и сшить днем новую пару, Сандос безразлично пожал плечами и согласился посидеть за одним столом, пока Кандотти будет работать.
– Я зарабатывал себе на жизнь тем, что шил перчатки и обувь, – сказал Джон.
Эмилио посмотрел на него:
– Когда я улетал, подобные вещи шили на фабриках.
– Да, шьют и сейчас, однако среди нас время от времени попадаются люди, стремящиеся вернуть прежнее достоинство ручному труду, – проговорил Джон, стыдясь признавать это. – Каждый среди нас имеет свою профессию, и все мы покупаем только сделанные вручную вещи, образуя собственный рынок. Мы не совсем луддиты или хиппи, но что-то вроде них. Сшей ботинок – спаси мир, примерно так?
Сандос поднял ладони, протезы ничем не выделялись в тени.
– Меня ваше движение не затронет. Если только не возникнет спрос на укладку камешков в стакан.
– Ну, ты уже прошел большой путь. И справляешься с ними много лучше, – произнес Джон, указывая на протезы наперстком. Всего несколько месяцев назад рука Сандоса обливалась кровью, когда он пытался взять камень размером с кулак.
– Я их ненавижу, – бесстрастно произнес Эмилио.
– В самом деле? Почему?
– Наконец-то я слышу простой вопрос, подразумевающий простой ответ. Я ненавижу их, потому что они причиняют мне боль. A я устал от боли. – Эмилио посмотрел в сторону – на пчел в ярком солнечном свете, жужжавших над лилейниками и розами за пределами отбрасываемой беседкой тени. – Руки причиняют мне боль, голова раскалывается, протезы ранят пальцы. Мне все время плохо. И мне это до смерти надоело, Джон.
Кандотти впервые услышал жалобу из уст этого человека.
– Вот что. Давайте я сниму их с ваших рук, хорошо?
Поднявшись, он наклонился к столу, показывая, что готов приступить к делу.
– Вы уже
