– Госпожа Моосгабр определенно с этим справится, – сказала привратница на диване, – сейчас зимой ей не надо так часто ходить на кладбище, разве что на Душички, ведь вы, госпожа Моосгабр, получите цветы и хвою…
– Я уже получила, – кивнула госпожа Моосгабр, наводя порядок на буфете, где стояла миска с тестом, – я уже получила и убрала свои могилы. Положила цветы и хвою. Ведь день-другой – и будут Душички. К сожалению, не знаю пока, – сказала она, продолжая наводить порядок на буфете, где стояла миска с тестом, – попаду ли я в этом году на кладбище под Этлихом. На кладбище в Дроздов, на могилу мужа. На могилу мужа, возчика на пивоварне.
И госпожа Моосгабр у буфета положила на доску немного муки, отрезала кусок теста и начала делать пирожки.
– Теперь верю, что эта работа продлится до вечера, – сказал господин Смирш, глядя на буфет, – такие пирожки – не шуточное дело.
– Я тоже верю, – кивнул и господин Ландл, – такие пирожки – не шуточное дело, особенно если только сейчас начинаете их нарезать.
– И кладете в них всякую всячину, – кивнула госпожа Кнорринг, – на буфете у вас целая кондитерская фабрика, чего только нет там у вас, хотя я и не могу всего разглядеть, там довольно темно. Послушайте, госпожа Моосгабр, – сказала вдруг госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров, на госпожу Фабер и на привратницу, – госпожа Моосгабр, я хочу спросить вас кое о чем. Не знаете ли вы случайно, – госпожа Кнорринг открыла ноты, которые все время держала в руке, – не знаете ли случайно некую Мари Каприкорну?
Привратница на диване подпрыгнула, ойкнула, а госпожа Моосгабр у буфета перестала делать пирожки.
– Мари Капри, – сказала она удивленно, – Мари Капри?
– Мари Каприкорну, – кивнула госпожа Кнорринг, а господин Смирш тоже сказал: «Мари Каприкорну», и господин Ландл повторил; «Мари Каприкорну».
– Верно, в сотый раз, – засмеялась привратница, – все спрашивают об этом госпожу Моосгабр. Я тоже госпожу Моосгабр об этом однажды спросила, правда, уже давно, еще когда Набуле замуж выходила. А потом об этом вас спрашивала госпожа Айхенкранц на кладбище и еще госпожа Линпек, когда мы с вами были в метро на станции «Кладбище». Все спрашивают о Мари Каприкорне.
– Госпожа привратница Кральц права, – кивнула госпожа Моосгабр, продолжая весьма изумленно смотреть на госпожу Кнорринг, на господина Смирша и господина Ландла, – все спрашивают о Мари Капри. Но я ничего не знаю о ней, я вообще ее не знаю. Знаю только, что вроде есть на свете какая-то Мари Капри и что она экономка, это, кажется, сказала нам госпожа Линпек, а больше я ничего не знаю. А вы, госпожа Кнорринг, знаете что-нибудь поподробнее?
– Я знаю так же мало, как и вы, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела в ноты, – и так же мало, как и господин Смирш и господин Ландл. Я слышу, что иной раз говорят о ней, и более ничего. Никто ничего не знает, – потрясла головой госпожа Кнорринг, устремив взгляд в пустоту, – это как раз и странно. Если бы кто-то что-то знал поподробнее, все было бы в порядке, но с кем ни говоришь – никто ничего не знает. Если ни вы ничего не знаете, ни вы, – госпожа Кнорринг посмотрела теперь и на привратницу, – если ничего не знает ни госпожа Айхенкранц, ни даже госпожа Линпек, то это еще более странно. Вы кладете в пироги довольно много сахару, – посмотрела она в сторону буфета, где госпожа Моосгабр опять взялась за работу.
– Я кладу довольно много сахару, – кивнула госпожа Моосгабр, – и еще творог. Люблю печь. Но знаете, только время от времени. А вообще все больше ем картошку и кукурузную кашу.
– А теперь будете есть ветчину и салаты, – засмеялась привратница, – пить вино и лимонад, теперь, когда станете приглядывать у вдовца, у вас начнется распрекрасная жизнь.
– Вино, лимонад, ветчину и салаты, – кивнула госпожа Моосгабр и снова передвинула вещи на буфете, где стояла миска с тестом, а из того, что находилось где-то в глубине и не было видно, чуточку добавила, – и такое возможно. Но все равно у меня из головы не выходит Мари Капри. Кто это может быть? Экономка, а дальше что? Я ведь действительно совсем не знаю ее.
– Ну и не думайте об этом, госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница, – вы же помните, что я вам однажды сказала. Если человек начнет думать обо всех людях на свете, у него просто расколется голова, куда ж это годится. А этот Оберон, сынок вдовца, – привратница засмеялась, – наверное, ужасный, госпожа Моосгабр, вы даже не досказали, что о нем знаете. У него длинные черные волосы, черные глаза, длинные ногти, носит он черный плащ, убегает из дому, жуткий сладкоежка… – привратница посмотрела на буфет, где вдруг появилась какая-то цветная коробочка, – неслух, строптивый, упрямый, все делает назло экономке… он… – привратница обратилась к госпоже Кнорринг, к господам Смиршу и Ландлу: – Он запускает в бассейн большую черную страшенную рыбу, чтобы напугать экономку, или запирает ее в погребе. Но, госпожа Моосгабр, – привратница посмотрела на госпожу Моосгабр, которая продолжала у буфета делать пирожки, – вы в прошлый раз сказали, что он творит еще и другие вещи. Что когда разозлится, отшвыривает блюдо, которое подает ему экономка, и ничего в рот не берет.
– Отшвыривает блюдо и ничего в рот не берет, – кивнула госпожа Моосгабр и подошла к плите посмотреть на творог, – не берет в рот даже фукусов и других водорослей, которые вечером подает ему экономка, и еще брыкается.
– А случается, – засмеялась привратница и опять поглядела на цветную коробочку, которую сейчас было неплохо видно, – а случается, он хватает в столовой это блюдо и бац им об стол. А экономка ходит потом сама не своя.
– Ходит сама не своя, – кивнула госпожа Моосгабр задумчиво, – потому что до этого бранила его, чтобы не шлялся. Поэтому ей даже лучше его не бранить. Озорничает он, видать, много, всех мучит, терзает, ему грозит спецшкола и исправительный дом. Господин вдовец, – сказала она, продолжая делать у буфета пирожки, – опасается этого. Сын ведь может стать чернорабочим, поденщиком. Но впрочем, я не знаю его, я его еще не видала.
– Справитесь с ним, – кивнула госпожа Кнорринг и посмотрела в ноты, – добьетесь его уважения. Главное, разговаривайте с ним о науках. Бон, – она снова посмотрела в ноты, – эта партия сопрано действительно самая трудная. Разучить ее, – госпожа Кнорринг окинула всех взглядом, – крайне трудно.
– А вы что предпочитаете разучивать? – отозвался господин Штайнхёгер, он по-прежнему был беспокоен и удручен, как и его жена. – Какую-нибудь песнь?
– «Реквием», – сказала госпожа Кнорринг, – самый грандиозный «Реквием», который когда-либо звучал здесь. Две тысячи певцов будут петь, и три тысячи музыкантов играть, причем число их постоянно растет. Эти господа, – она указала на господ Смирша и Ландла, – играют на валторнах.
– На валторне или на лесном роге, – кивнул господин Смирш и отпил немного чаю, – играть очень трудно. Единственное наше преимущество, что мы, оркестранты, не должны учить это наизусть. Голоса должны, а мы нет. Мадам, которая поет партию сопрано, должна все знать наизусть, на премьере запрещается заглядывать в ноты, наизусть учат и тенора, и басы. Басы, мадам, – господин Смирш повернулся к госпоже Кнорринг, – в лучшем положении. Их партия – из самых легких.
– Пожалуй, – кивнула госпожа Кнорринг и отпила чаю, – апропо, то, что происходит, действительно странно. Как я уже сказала, в городе напряжение, люди взволнованны. Везде и всюду – на площадях, у «Расцвета», на здешнем перекрестке. Перед оперой, перед театром «Тетрабиблос», перед протестантской часовней на улице Джузеппе Верди. Перед Академией музыки и перед кафедральным собором святого Квидо Фонтголландского. И у меня разные предчувствия. У меня разные странные предчувствия, – госпожа Кнорринг вскинула голову и поглядела на госпожу Фабер, которая сидела прямая и холодная, смотрела перед собой, и на ее лице не дрожал ни один мускул, – у меня были предчувствия еще раньше, даже когда госпожа Моосгабр была у нас по поводу Айхенкранц и Линпек. Уже тогда у меня были разные предчувствия, – госпожа Кнорринг поглядела в сторону буфета, где госпожа Моосгабр делала пирожки, – но сегодня, в канун именин княгини правительницы, эти мои предчувствия еще больше усилились. То, что мы видели, господин Смирш, перед «Расцветом», как я уже сказала, непривычно, как непривычно и то, что творится на площадях и улицах, перед Оперой или Академией музыки или перед собором святого Квидо Фонтголландского. Господин Ротт прав: надо смотреть фактам в лицо и без конца не утаивать что-то. Господин Ротт не пришел сегодня на работу, извинился и сказал, что идет покупать ружье. И господин Кефр, как мне кажется, уже обучен господином Роттом. Он в нашем деле собаку съел, знает, что делать.
– Мадам, я лишь говорю, – сказал господин Смирш, глядя, как госпожа Моосгабр у буфета делает пирожки, – я лишь говорю, что не выношу некоторых разговоров. Господин Ротт заходит в них очень далеко, а я не выношу этого ни дома, ни тем более в учреждении. Я уже сказал однажды, что это вызывает только раздражение.
