– А мы пойдем, – сказала госпожа Кнорринг и прижала ноты к груди, – пойдем. – И она встала со стула.
Встали со стула и господин Смирш и господин Ландл, встали Штайнхёгеры и, наконец, госпожа Фабер.
– «Dies irae», пожалуй, самое трудное из всего «Реквиема», – стоя с гордо вскинутой головой, сказала госпожа Кнорринг и на мгновение открыла ноты. – А что, теперь дирижеру мсье Скароне кажется, что валторны звучат мощно? Мсье Скароне теперь правильно чувствует фортиссимо? – обратилась она к господину Ландлу, и господин Ландл кивнул.
– Ему так кажется, – сказал господин Смирш, – мы делаем, что можем. Чтобы все было правильно, красиво, приятно. Чтобы звучало возвышенно, достойно и чисто.
– Они звучат так, – сказал господин Ландл, – что все грохочет. Грохочет так, что в глазах стоят сплошные всполохи.
– Это о конце света и о Судном дне? – спросила госпожа Моосгабр задумчиво и обтерла руки о фартук. – Этот ужас в конце?
– Да, этот ужас в конце, Судный день, – кивнула госпожа Кнорринг и закрыла ноты.
– А когда будет, мадам, премьера? – беспокойно и удрученно спросил господин Штайнхёгер, и госпожа Штайнхёгер прошептала:
– Когда будет премьера?
– Это пока неизвестно, – сказала госпожа Кнорринг, – пока это в звездах. Но возможно, это будет раньше, чем мы думаем. Пойдемте через перекресток, – сказала она господину Ландлу, – я хочу посмотреть, что делается на улицах.
Когда госпожа Кнорринг ушла вместе с господами Смиршем и Ландлом, ушли Штайнхёгеры и госпожа Фабер, и в кухне с госпожой Моосгабр осталась одна привратница, часы у печи пробили пять. Привратница посмотрела на печь, на стол, на буфет и сказала:
– Ну, я тоже пойду, госпожа Моосгабр, вам еще печь. Это правда было ужасно. Трудно поверить. А на вид этот человек выглядел совершенно нормальным. – И потом добавила: – Значит, завтра, госпожа Моосгабр, обязательно наденьте шубу. И возьмите все, что к ней полагается. Завтра вы приступаете к работе и к тому же завтра – государственный праздник. Вы действительно все сделаете сами?
– Сама, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на буфет, – право, сама. Но я хотела бы вам кое о чем напомнить. – И когда привратница Кральц кивнула, госпожа Моосгабр сказала: – Напомнить о тех двух флагах, что у меня в шкафу в коридоре. Они ваши, и шест ваш, они просто у меня на хранении. И знаете ли вы, что второй флаг – запасной, на тот случай, если с первым что случится?
– Что вы, госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница и схватилась за шею, – что вы, конечно, я знаю. И знаю, что они в полном порядке.
– Да-да, – госпожа Моосгабр слегка улыбнулась, – но вы не знаете, что я еще хочу сказать. Я хотела бы один черный флаг взять завтра с собой…
Привратница вышла из квартиры госпожи Моосгабр, когда часы у печи снова начали бить, но это вовсе не значило, что прошло много времени, – часы у печи отбивали каждую четверть часа. Привратница вышла из квартиры госпожи Моосгабр в том же виде, что и пришла: в короткой ситцевой юбке, с оголенной шеей, но все-таки немного другая – она очень смеялась.
– Сгораю от любопытства, – засмеялась она в проезде у бочки с известкой и схватилась за шею, – когда придете завтра вечером или послезавтра утром, вы должны будете, госпожа Моосгабр, рассказать мне, как вам было на вилле вдовца, что за птица эта экономка, и каков этот Оберон, и как вы накрывали стол. А что до флага – не ломайте себе голову!
XX
И прошел вечер, прошла ночь, и настало утро. Утро последнего дня октября месяца, день государственного праздника – тезоименитства вдовствующей княгини правительницы Августы. Через два дня – Душички.
Что делала госпожа Моосгабр в это утро – неизвестно. Должно быть, варила что-то к обеду, может, немного кукурузной каши. Может, опять проверяла мышеловки в кухне за диваном, буфетом и печью, а также мышеловки в коридоре, кладовой и комнате, хотя всего этого каждое утро не делала. Может, вынесла мышей в урну, стоявшую под лестницей неподалеку от ее кухонного матового окна, если, конечно, кой-какие мышки за ночь попались, а потом положила в мышеловки новые куски сала, хотя и этого каждое утро регулярно не делала. Может, она вообще ничего такого сегодня не делала. Несомненно, пожалуй, одно: госпожа Наталия Моосгабр после обеда хорошо убрала квартиру – кухню, комнату, коридор – и стала готовиться к работе у Оберона Фелсаха, сына оптовика, готовиться к работе и ужину в Фелсаховой вилле.
Поскольку вилла Фелсаха была в районе Блауэнталя, не очень далеко от трех убогих улиц, где стоял старый обветшалый дом, госпоже Моосгабр не пришлось идти на перекресток к торговому дому «Подсолнечник» и переходить по белым полосам на асфальте, не пришлось сворачивать в большие многолюдные улицы города, и, разумеется, она не сворачивала и не заходила, не заходила и не сворачивала, а шла к оптовику тем же путем, что и в первый раз. И потому даже не знала, что происходит сейчас после обеда на этих больших многолюдных улицах города. Здесь по дороге от трех убогих улиц к вилле оптовика она проходила мимо небольших группок людей, празднично одетых, поспешавших к центру города, людей молчаливых и тихих или шумных и оживленно толкующих… и госпожа Моосгабр отлично знала, что все эти проходившие мимо люди, молчаливые и тихие или шумные и оживленно толкующие, таращат на нее глаза, пялятся, оборачиваются, поворачиваются, она чувствовала взгляды этих людей спереди, сбоку, сзади и знала, почему они смотрят. Из большой темно-коричневой гривы черно-коричневой шубы выглядывала шляпа со старой лиловой лентой, широкими полями и разноцветными – зелеными и красными – перьями, которые колыхались и дрожали, а щеки, утопавшие в гриве, были красно-белые, а рот и брови накрашенные. Но сейчас у госпожи Моосгабр были еще и заняты руки. В белых перчатках она несла какие-то странные вещи. Несла большую черную сумку, в которой обычно носила на кладбище тряпки, метелку, лейку, а по весне и тяпку, и в ней была уйма вещей. И еще она несла какой-то большой белый сверток, перевязанный уже знакомой веревкой… Когда наконец она очутилась в районе вилл, у калитки оптовика Фелсаха на улице У колодца, шесть и ступила на широкую мощеную дорожку, что вела вдоль опустелого осеннего сада к парадному с двумя колоннами, било пять часов пополудни. Бой часов доносился до нее с недалекой костельной башни. Дверь открыла ей какая-то старая женщина. И уже в дверях очень испугалась.
На пороге зала, где горел свет, старая женщина назвала свое имя.
Госпожа Моосгабр положила большую черную набитую сумку и сверток на ковер и стала расстегивать шубу, не расслышав даже, что сказала ей старая женщина. Она лишь поняла, что это, видимо, экономка, потому что на ней был белый кружевной фартук и белый кружевной чепец. Госпожа Моосгабр не успела до конца расстегнуть шубу – шея все еще утопала в большой темно-коричневой гриве, хотя руки, разведенные в стороны, уже понемногу высвобождались из рукавов, – как вдруг увидела перед собой мальчика.
У мальчика были длинные черные волосы и черные глаза, он был в темном костюме, а не в черном плаще – все-таки сидел дома, в зале виллы. Он смотрел на большую темно-коричневую гриву, на зеленые и красные перья на шляпе, которые колыхались и дрожали в этой гриве, смотрел на коричнево-черные полосы шубы, на бело-красные щеки, на крашеные губы и брови, а также на большую черную набитую сумку и сверток на ковре, потом смотрел и на… но это уже когда госпожа Моосгабр совсем сняла шубу и передала ее в руки экономки, когда открылись красные подвески на длинных блестящих проволоках, а на кофте, под шеей, цветные бамбуковые бусы. Он смотрел на госпожу Моосгабр и молчал, а госпожа Моосгабр смотрела на него и тоже молчала. Экономка повесила шубу на вешалку и проговорила:
– Госпожа, – проговорила она дрожащим голосом, и госпожа Моосгабр не знала, то ли дрожит он от старости, то ли от страха или забот, – госпожа, куда мне поставить сумку и сверток?
Госпожа Моосгабр закивала головой – и перья на шляпе затрепетали еще сильнее, потому что, как и в прошлый раз, шляпы она не сняла, – и сказала:
– Пока никуда. Пока не трогайте. Пока поставьте все где-нибудь у стены. – И только теперь она слегка улыбнулась и посмотрела на мальчика.
«Так это он, – подумала она, – наконец-то я его вижу. Теперь он не посмеет никуда убегать – ни в город, ни даже в сад, я буду его караулить, а главное, ему нельзя… – подумала она сейчас впервые, – убегать до ужина…»
– Значит, это сын господина оптовика Фелсаха, – сказала она вслух.
– Госпожа, покажу вам сначала, – проговорил мальчик Оберон Фелсах, и его голос был твердый, спокойный, – покажу вам сначала несколько окон здесь, на первом этаже. Вам надо посмотреть украшения. Окуривать будем только перед ужином, когда придут господа.
– Господин Оберон имеет в виду студентов, – сказала старая экономка испуганно, и госпожа Моосгабр кивнула.
