– Мадам, я лишь говорю, – сказал господин Смирш, глядя, как госпожа Моосгабр у буфета делает пирожки, – я лишь говорю, что не выношу некоторых разговоров. Господин Ротт заходит в них очень далеко, а я не выношу этого ни дома, ни тем более в учреждении. Я уже сказал однажды, что это вызывает только раздражение.
– Но я тоже сказала, – затрясла головой госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров и привратницу, – у кого именно это вызывает раздражение. Люди собрались в городе по собственному желанию, они знают, что положение ухудшается, и у меня разные странные предчувствия. Конечно, господин Фелсах прав, он хочет, чтобы его сын завтра не выходил из дому, – сказала госпожа Кнорринг госпоже Моосгабр у буфета, – на Луне он хочет быть уверен, что здесь, на Земле, мальчик в полном порядке. Он хочет быть уверен, что мальчик будет дома и ни во что не ввяжется. Он еще мал, чтобы ходить по улицам, для него куда лучше сидеть дома, окуривать комнаты и выставлять в окна разные вещи, госпожа Моосгабр за ним приглядит. У вас, господин Смирш, – сказала госпожа Кнорринг сухо, – у вас в семье, наверное, тоже выставляют на именины княгини в окна цветы, свечи, бокалы с вином и пироги, как и во всех прочих домах, не так ли? Или вы все это делаете на именины Раппельшлунда?
– Нет, – покачал головой господин Смирш, – нет, конечно.
– Вот видите, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на Штайнхёгеров, одобрительно кивнувших, – хотя бы это. Полиции, – сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на госпожу Моосгабр, – полиции на улицах вообще нет.
– Да, полиции на улицах нет, – кивнула госпожа Штайнхёгер удрученно, – нигде ни одной униформы. Мы как раз говорили об этом.
– Да, мы говорили об этом, – кивнул господин Штайнхёгер, – это пока не демонстрации, и потому полиция не разгоняет народ. Однако я думаю, – господин Штайнхёгер покачал головой, – здесь кроется что-то другое.
– Завтра полиция выйдет, – махнул рукой господин Смирш, – она в полной боевой готовности. В сегодняшней газете сообщают, что председатель Раппельшлунд принял министра полиции Скарцолу.
– Да, принял, – улыбнулась госпожа Кнорринг господину Смиршу, – а как он мог его не принять? Однако и то правда, что полиции на улицах нет и что между министром Скарцолой и господином Раппельшлундом существуют какие-то трения. – Госпожа Кнорринг снова улыбнулась, и Штайнхёгеры на диване кивнули и чуть улыбнулись.
– По-моему, – сказал господин Штайнхёгер, – полиция очень сдержанна и не собирается особенно вмешиваться. По-моему, если завтра дойдет до дела, господин председатель на нее не…..
– Это все разговоры, – тут же сказал господин Смирш довольно резко, – это именно то, чего я не выношу и не желаю слушать. Господин Ротт вчера сказал, что люди хотят видеть княгиню и говорить с ней и что полиция не будет препятствовать этому. Как же так, – спросил господин Смирш довольно резко, – разве государство не оплачивает полицию? Разве она не должна быть на службе у государства? Она должна быть на службе у государства так же, как и армия, ее оплачивает государство. Я в этих требованиях и маневрах вижу опасность для государства.
– Но, господин Смирш, – улыбнулась госпожа Кнорринг и устремила взгляд к буфету, где госпожа Моосгабр продолжала делать пирожки, что-то передвигая и задвигая, – почему же опасность для государства? Разве люди не имеют права наконец знать, что с княгиней? Разве можно без конца это утаивать? Ведь официально она правит вместе с председателем, так пусть он и покажет ее народу. Мы хотим знать, во дворце ли она или где-то скрывается, и Раппельшлунд разыскивает ее для того, чтобы… – госпожа Кнорринг на минуту замолчала, потом вскинула голову и сказала: – Для того, чтобы умертвить. Или он уже давно умертвил ее, и она, как говорят, отошла в лучший мир. Люди спустя десятилетия хотят наконец знать правду. Нормально ли, что с тех пор, как к власти пришел Раппельшлунд, запрещено говорить о княгине, а тому, кто о ней узнает и не сообщит, куда следует, угрожают расстрелом, и не только ему, а всей его семье. В чем опасность для государства, если это наша правительница? В чем опасность для государства, если официально на всех портретах она вместе с Раппельшлундом, если о ней пишут статьи и дети изучают ее родословную, если народ на ее именины выставляет в окнах цветы, свечи, вино, пироги и окуривает квартиры, тогда как на именины Раппельшлунда вывешивают флаги лишь на государственных зданиях да на площади его имени украшают его статую, а в остальном по всей стране, по всему городу… простите мне это выражение… – госпожа Кнорринг огляделась и улыбнулась, – никто и плюнуть не захочет в его сторону.
В кухне ненадолго воцарилась тишина. Госпожа Моосгабр дорезала на буфете тесто для пирожков и подошла к плите за творогом, госпожа Фабер сидела на стуле прямая и холодная и с неподвижным лицом смотрела перед собой, а Штайнхёгеры и привратница на диване одобрительно кивнули. Господин Смирш молчал, господин Ландл тоже. Господин Ландл потягивал чай.
– Мадам права, – сказал наконец господин Ландл, – это так. Люди взволнованны, город возбужден. Завтра может что-то произойти.
– Апропо, этот Оберон, – сказала госпожа Кнорринг и устремила взгляд на госпожу Моосгабр и на вещи, которые стояли на буфете, сейчас уже и она заметила там цветную коробочку, – как я сказала, вы его немало развлечете, если иной раз побеседуете и о его интересах. Об этих оккультных науках.
– Я в них не разбираюсь, – задумчиво сказала госпожа Моосгабр и стала накладывать на тесто творог, – я выслушаю его, кое о чем расспрошу…
– Он и другие ученые книги читает, – засмеялась привратница, – и пометки к ним делает. Он и лекции студентов читает, и разговаривает как взрослый. Как писатель, правда же, госпожа Моосгабр, хотя ему только четырнадцать.
– Как взрослый, как писатель, – кивнула госпожа Моосгабр, продолжая накладывать на тесто творог, а потом изюм и миндаль. – И занимается оккультными науками, если это правильное слово…
– Наверное, он ужасно умный, – кивнула привратница на диване в сторону госпожи Кнорринг, – я это сразу поняла, когда госпожа Моосгабр мне сказала, что он гений.
В этот момент часы у печи пробили полпятого, и господин Смирш неожиданно тряхнул головой.
– Послушайте, – сказал он каким-то странным голосом и огляделся в кухне, – все равно это странно…
Госпожа Кнорринг вскинула голову и посмотрела на него, посмотрели на него и привратница и Штайнхёгеры, только госпожа Фабер по-прежнему сидела прямая и холодная и с неподвижным лицом смотрела перед собой, а госпожа Моосгабр продолжала накладывать на тесто творог, изюм и миндаль.
– Что странно? – спросила госпожа Кнорринг. – Что в городе волнения?
– Странно, – пожал плечами господин Смирш и отпил чаю, – странно. Все как-то странно. У этого Оберона Фелсаха, стало быть, длинные черные волосы, черные глаза и такие длинные ногти, что аж загибаются, он любит носить черный плащ и занимается оккультными науками.
Голос господина Смирша по-прежнему звучал очень странно, и все смотрели на него, и господин Ландл тоже, только госпожа Моосгабр у буфета накладывала на тесто творог, изюм и миндаль, а госпожа Фабер сидела прямая и холодная и смотрела перед собой.
– Хорошо, – продолжал господин Смирш и положил палец на край стола, – а сейчас поговорим об Айхенкранце с кладбища и о Линпеке с подземной станции «Кладбище». Айхенкранц, если вспомним, что рассказывала о нем госпожа Моосгабр, стрелял на кладбище в ворон, разговаривал с белкой, подражал полету птицы и в одном месте в парке вдруг как сквозь землю провалился. Линпек же, если вспомним, разговаривает сам с собой, точно с кем-то другим, видит сны, будто он летает, и, кроме того, обожает огонь. А у этого Фелсаха, – господин Смирш постучал пальцем по столу, – длинные черные волосы, черные глаза, длинные ногти, он носит черный плащ, он гениальный, как вы говорите, и занимается оккультными науками. Все это как-то странно, – сказал он все таким же странным голосом и вдруг, оглядев кухню, встал и сказал: – Один разговаривает со зверями, летает и умудряется проваливаться сквозь землю. Второй разговаривает сам с собой, будто с кем-то другим, летает во сне и больше всего на свете любит огонь. А у третьего длинные волосы, черные глаза, загнутые ногти, черный плащ, и он занимается оккультными науками. Всем им по двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет. Да, – сказал господин Смирш, продолжая все время стоять и смотреть в сторону плиты, – мне все это казалось странным еще раньше. Мне это казалось странным давно. Странным очень и очень давно. Еще когда госпожа Моосгабр приходила в Охрану по поводу Айхенкранца, еще когда госпожа Моосгабр приходила туда по поводу Линпека, но я молчал. Но теперь мне все это кажется чрезвычайным. Мне кажется, – сказал господин Смирш и огляделся в кухне, – что эти три случая вообще не имеют никакого отношения к Охране матери и ребенка, это нечто совсем другое. Это уже из сферы Государственного трибунала. – И господин Смирш, опустив глаза долу, сказал: – Они, очевидно, должны быть в списке тех, кто связан с дьяволом.
