на базе которой было проведено исследование Айзекс.
Меня интересует то, что эта эвакуация была относительно успешной. Родители скучали по детям, дети тосковали по дому, но одной очевидной проблемой была боль, которую испытывали родители в связи с тем, что их дети так хорошо приспособились к своим новым семьям. Это было особенно верно в отношении маленьких детей, подросткам было труднее. Однако, опираясь на это исследование для своей более поздней работы в Организации Объединенных Наций в отделе охраны материнства и психического здоровья, Боулби писал, что дети «страдали от депривации и еще не были эмоционально самодостаточными», и отметил, что, по сообщению учителей, «тоска по дому была широко распространена и что способность сосредоточиться на школьной работе снижалась» (Bowlby, 1951, р. 28). Это верно. Но учителя также отметили – а Боулби не заметил – не только улучшение здоровья и внешнего вида, но и улучшение отношений с учителями и сверстниками, расширение круга интересов и значительный рост самостоятельности (Isaacs, 1941). Можем ли мы несколько поэтично представить себе, как эти дети рыдают в подушки ночью, но счастливы, бодры и дружелюбны в течение дня? Отвечая на опросники, дети не говорят, что больше всего скучают по своим матерям: они упоминают кошек, собак, игрушки и, прежде всего, братьев и сестер. Являются ли они предшественниками моих кричащих бомбейских детей, чья зависимость от матерей кажется столь естественной, почти биологической? Я вспоминаю также работу, которую проделали Балинты, сравнивая и сопоставляя невротических и психотических пациентов в индивидуальном аналитическом лечении с пациентами, проходившими групповую терапию: первые получали инсайты, вторые достигли большей зрелости (Balint et al., 1993). Эвакуированные, как и участники групповой терапии, в отличие от пациентов, имеющих особые отношения с аналитиком-матерью в формате один на один, стали более зрелыми в позитивном ключе. Может возникнуть квазибиологическая боль в связи с отсутствующей матерью в раннем младенчестве, но есть и многое другое. Эти наблюдения, сравнивающие социальные и психические приобретения, напрямую влияют на вопрос о самом смысле психоанализа. Чего он стремится достичь? Расхожее бытовое предположение о том, что лечение – это баловство, следует отринуть, потому что лечение – это жесткая и болезненная процедура. Однако, с другой стороны, в этой критике может быть здравое зерно – распространенность психопатии в обществе может быть связана с ее фактическим игнорированием в психоаналитической теории. Удается ли ей избежать психоаналитического кабинета? (см. главу 8).
Я не сомневаюсь, что Боулби был озабочен социальными вопросами о том, как дети будут жить в обществе; если Кляйн сосредотачивается на самости ребенка, а затем на его взаимоотношениях в семье, то Боулби имеет в виду более широкий мир. Отношение к Боулби как психоаналитику было несколько ироничным. Большинство психоаналитиков – во всяком случае в то время, когда я высказывала свои слегка пренебрежительные замечания в Институте психоанализа, – относились к его теории отстраненно. Он также получил справедливую долю осуждения от комментаторов, таких как Айзенк, просто за то, что был психоаналитиком. Мне кажется очевидным: сам Боулби считал, что его работа находится в рамках психоанализа, и для него это было важно: «Кажется, уже достаточно было сказано, чтобы признать, что поведение привязанности, сексуальное поведение и родительское поведение являются отдельными системами и никоим образом не ставят под угрозу плоды психоаналитической теории» (Bowlby, 1969, р. 234). В частности, Боулби связывает свою собственную теорию с влиянием эссе Фрейда «Торможение, симптомы и тревога» 1926 года, о котором он отзывается довольно странно: «Вплоть до своего семидесятилетия [Фрейд] ясно воспринимал сепарацию и утрату как основной источник процессов, исследованию которых он посвятил половину жизни. Но к тому времени психоаналитическая теория уже была сформулирована» (Bowlby, [1973], р. 48)3.
Работа «Торможение, симптомы и тревога» на самом деле содержательно богата и сложна. Сложность эта связана не с теорией, а с решаемыми в этой работе клиническими и интеллектуальными вопросами4. В ней, помимо прочего, Фрейд пересматривает взаимосвязь сексуальности и тревоги. Ранее он утверждал, что тревога является результатом неудовлетворительных сексуальных вытеснений, теперь он полагает, что тревога появляется, так сказать, «первой», действуя как сигнал об опасности. То, о чем предупреждает тревога, является, с точки зрения Фрейда, опасностью как внутри, так и снаружи: инстинкты представляют внутреннюю опасность, а запреты на них указывают на внешние опасности. Для Кляйн эта опасность почти полностью исходила изнутри, она делает акцент на последствиях нашей врожденной зависти и разрушительности. Для Боулби это была опасность извне, исходящая от «хищников» (согласно его терминологии).
Я сомневаюсь, что Фрейд независимо от того, осознал ли он важность сепарации и утраты в последние годы своей жизни, согласился бы с развитием этого аргумента Боулби, который, конечно, не лишает его законной силы, а просто позиционирует как нечто иное. В работе Фрейда нет никаких отсылок к утверждениям, которые существовали ранее, как, например, к представлению Отто Ранка, что не сексуальность, а травма человеческого рождения вызывает тревогу, лежащую в основе всех неврозов (Rank, [1924]). Фрейд не верил в то, что тревога обусловлена рождением, но, как мне кажется, он и не считал ее причиной сепарацию, как позже предложил Боулби.
Концепция «сепарационной тревоги» в работе Фрейда представляется достаточно интересной. Здесь я хотела бы обратить внимание, что это поднимает вопрос о кастрационной тревоге у девочки; грубо говоря, как может девочка, которая уже «кастрирована» (то есть не имеет пениса), чувствовать кастрационную тревогу? Фрейд утверждает, что девочка должна скорее почувствовать опасность потери любви, прежде всего, любви отца, к которому она обратилась эдипально. «Сепарационная тревога» приходит со стороны женщины. Но это также и ориентир для братьев и сестер. Сиблинги ищут справедливого распределения любви со стороны своих родителей. Я должна пояснить, что установление этих связей между сепарационной тревогой Фрейда, женственностью и сиблингами принадлежат мне, а не Фрейду. Но важно, что для Фрейда не существует «сепарации» без сексуальности, они не являются, как у Боулби, разными системами. Кроме того, Фрейд отмечает, что утрата значимого человека вызывает не тревогу, а боль. Лицо восьми-десятимесячного ребенка, страдающего так называемой «тревогой, вызванной присутствием незнакомца», выражает сильную боль; в сердце любого скорбящего чувствуется боль. Тревога предупреждает об опасности разделения; боль свидетельствует об утрате. Боль, отражающаяся в реакции ребенка на лицо незнакомца, может указывать на то, что старое лицо (лицо матери) утрачено; тревога – это страх, что что-то должно произойти, а не то, что это уже произошло. Соответственно, можно сказать – хотя никто этого не делает, – что девочка чувствует боль, а не тревогу из-за отсутствия пениса. Поскольку она выражает «кастрационную тревогу», я полагаю, что это потому,
