что она психически бисексуальна и сохраняет иллюзию, что у нее есть пенис, который она может утратить. Если она испытывает боль, то это потому, что она оплакивает его отсутствие.
Я не буду продолжать рассуждения о боли и тревоге, так как сейчас меня интересуют не различия между концепциями Фрейда и Боулби, а скорее то, почему именно этот конкретный текст Фрейда стал отправной психоаналитической точкой для Боулби. Я уверена, что основной причиной его интереса была «сепарационная тревога», но было и нечто менее явное. Хотя работа «Торможение, симптомы и тревога» была написана в 1926 году, она богата вопросами, оставшимися после появления травматических неврозов и психоневрозов времен мировой войны. Эта статья не похожа ни на приведшую к структурному пересмотру работу «Я и Оно» (1923), ни на лабильную, насыщенную интеллектуальными переходами работу «За пределами принципа удовольствия» (1920). «Торможение, симптомы и тревога» – это проблемный текст, в котором Фрейд чувствует, что осталось не так много старых устоявшихся понятий, но все же здесь, как и везде, он четко сохраняет различие между травматическим неврозом и истерией – между состоянием, спровоцированным конкретным событием, и состоянием, в котором запрет или ограничение на исполнение желаний рассматривается как травматический опыт. И все же Боулби спустя пятьдесят лет написал следующее:
Когда мертвая фигура ошибочно помещается внутрь себя, иногда может быть диагностировано состояние ипохондрии или истерии. Когда она ошибочно находится внутри другого человека, может быть поставлен диагноз истерического или психопатического поведения. Подобные термины не представляют большой ценности. Важно то, чтобы это состояние было признано несостоявшимся трауром и результатом ошибочной локализации образа утраченного человека (Bowlby, [1980], р. 161; курсив мой. – Дж. М.).
Боулби не видит смысла в том, чтобы разделять травматический невроз и психоневроз. Ситуация утраты размывает любые психические различия. Этот аргумент имеет здесь решающее значение. В начале первого тома трилогии «Привязанность и утрата» Боулби (Bowlby, 1969) утверждает, что его теория меняет психоаналитическую методологию. В классическом психоанализе симптом пациента восходит к возможному событию, в котором может быть ядро реальности, значимость которого заключается в его психической проработке. Теория Боулби начинается с травмы и движется проспективно; таким образом, это скорее прогноз, чем ретроспектива. Его работа предполагает социальную ответственность, мы можем принять превентивные меры, если будем смотреть вперед. Тем не менее это поднимает вопрос об ипохондрическом, истерическом или психопатическом взрослом, который может изменить свое будущее, только изменив свое прошлое. Перенос приобретает здесь новое измерение. Во всех случаях патогенетическим агентом является утрата материнской фигуры. Хотя Боулби пишет здесь о фактической смерти, в его теории, похоже, есть грань между смертью, которая причиняет боль и должна быть оплакана, и сепарацией, которая, собственно говоря, вызывает тревогу в ожидании опасности. Конечно, боль присутствует, только если сепарация воспринимается как уже осуществившаяся утрата.
Таким образом, событие «сепарации как утраты» по своей структуре напоминает не только представление Отто Ранка о травме рождения как причине психических проблем человечества (Rank, [1924]), но и, конечно, «открытое Фрейдом» событие родительского сексуального соблазнения, с которого началась история истерии. Опять же это не значит, что вывод неправильный, скорее, наоборот. Но это придает ему особый статус. Фрейд утверждал, что в начале жизни что-то травмирует – что-то нарушает защитные границы и как бы взрывается внутри. Травма Боулби в связи с утратой матери наступает позже, чем период новорожденности, потому что поведение привязанности развивается медленно. Привязанность начинает формироваться в первый месяц; сепарационная тревога набирает силу, и Боулби называет то, чего боятся, «хищником». Из-за возможного присутствия «хищника» сепарация вызывает тревогу, а не боль.
Моя мать умерла несколько лет назад в том возрасте, который она назвала «крайней старостью». Она оставила моей дочери, своей внучке, дневники, которые она вела большую часть своей взрослой жизни. Чтение этих дневников стало частью моего собственного процесса горевания. Когда я родилась, моя мама была ботаником, занималась исследованиями и преподаванием в Новой Зеландии. Она брала меня, ребенка нескольких месяцев от роду, с собой «в поля», куда ходила со своими учениками. Однажды она написала, как замечательно иметь возможность оставлять меня спать на открытом воздухе, когда все уходят на поиски редких растений, потому что в Новой Зеландии вообще нет опасных животных. Когда я читала это, то обнаружила, что мой внутренний ребенок протестует: разве она не знала, что, если я проснусь, я не буду знать, что паук не ядовит, птица киви – не гриф, а ягненок – не лев? Для новорожденных и более старших детей мир иногда может выглядеть исполненным гармонии, но я согласна с Боулби, когда он говорит, что этот мир является очень пугающим местом.
Я думаю, что Боулби говорит о травме при травматическом неврозе. По его мнению, в основе психоневроза лежит реальная травма. Фрейд во время написания работы «Торможение, симптомы и тревога» считал, что, хотя травмирующие события могут иметь место как при психоневрозах, так и при травматических неврозах, эти два состояния не одинаковы. В первом случае травма вызывает реакцию, которая, если не оказана помощь, может стать патологической, как описывает Боулби. Но во втором есть что-то другое – сексуальное влечение и желание, оно проявилось и оказалось вытеснено, а вытеснение потерпело неудачу. Чтобы использовать старый термин, Боулби описывает «настоящий» невроз; и он действительно обнаруживает, например, что мать Маленького Ганса на самом деле угрожала покинуть его, и, как и во многих других душераздирающих случаях, которые Боулби описывает, он обнаруживает не только испуг маленького мальчика, но и то, что его страх оказывается также неверно понят и истолкован. Нет сомнений в том, что родители говорят ужасные вещи, обычно такие вещи можно воспринять только тогда, когда их говорят другие люди. Я помню, как, будучи в Риме с маленьким ребенком, рассказывала друзьям, у которых мы остановились, какая вокруг приятная обстановка: все так добры к матерям и детям. Моя подруга вывела меня во двор, чтобы я услышала, как в соседних квартирах кричат на детей. Она дала мне понять, что это было поле битвы, где вместо оружия применялись жестокие угрозы и словесные оскорбления.
В третьем томе трилогии Боулби, опираясь на этологию, использует социологические исследования (Bowlby, [1980]). Сначала такое расширение тематики книги, которая до этого касалась в основном работы горя, показалось мне приятным дополнением. Этологические концепции, на которые ссылался Боулби, были для меня в новинку. Я была обеспокоена своей реакцией, поскольку, будучи молодой феминисткой, питала отвращение к биологически детерминированному подходу конца 1950-начала 1960-х годов, который хорошо передает фраза «Я – Тарзан. Ты Джейн»[18]. Теперь
