Три девки у него росли. Ганя и Регина запуганные были, но брехливые. Инстинкт самосохранения кого хочешь научит. Бывало, приходит он домой, а у Ганьки – подружки, так он ботинки снимет, в башку ими запустит, за волосы всех потягает, матом обложит, а потом довольный говорит: «Ну-ка, Ганька, расскажи, как папку своего любишь». Та слезы глотает, но мурлычет: «Люблю, как никто и никогда». Брешет, конечно, но жить-то надо. Мы его упрекали – мол, зачем так с детьми? А он нам по их этой общей программе: «Рот закрой! Если ты такой умный, чего такой бедный? Бабло побеждает зло! На кишках твоих тебя ж и повешу». Ну, такое…
Девки его быстро замуж выскочили. Ганька за албанца местного, а Регина за одного из братков. А ей без разницы, от кого по морде получать: от папаши или от мужа. Лишь бы деньги давали.
А младшая его, Кирка, та с характером была. Ты ей слово – она тебе десять. Ну, не успел Король ее толком запугать. Бизнес, то да се, закрутило. Росла как сорняк в поле. Оно и на пользу. Она и бояться его не боялась, а потому и ненавидеть не начала.
К старости Король устал, к лести привык. Думал, что задница у него – цветок благоуханный, все выставлял ее для поцелуев. Дошел до того, что решил, будто сам по себе ценен. Без бабосов, недвижимости и всяких офшорок. Сказал: «Ну-ка, девки, налетай-забирай! Кто обцелует папочку получше, тому и достанется». Ганька с Региной оттарабанили как по писаному. А Кирка плечами пожала. Промолчала по факту. Он ей: «Я тебя в Африку голой пущу! Землю жрать будешь!» А она фыркнула и за француза вышла. Уехала.
Кент Королю говорил: «Остынь, не раздавай майно-то. А то сам голым в Африку. Без майна-то и власти ты – что? Ничто!» А он ни в какую. Пусть, мол, только пикнут. Это ж я им всё – и унитазы золотые, и полы, Сваровским лепленные. Это ж я велик. Это ж ко мне по первому свистку все короли и прочие премьеры с прокурорами. Величие мое чтили и чтить будут! Стану жить налегке, как сыр в масле кататься. А зятья нехай побегают. Поприумножают. Пообслуживают мою счастливую старость.
И отписал Ганьке с Регинкой всё. Жить решил сначала у Ганьки. Со свитой.
А свита у него была, я вам доложу, человек сто: массажистки, повара китайские, борцы дзюдо, спичрайтеры (он же сам ни бум-бум). В общем, всякие были. Нужные, ненужные, для красоты, для тела, для дела… Я шофером у него работал. Как в запас отправили, так и пошел баранку крутить.
В общем, сто человек… Сам он – идиот буйный. И прислуга такая же. Ганька ему сказала: «Папаша, а давайте-ка поменьше народу в моем доме! Человек двадцать вам вполне себе хватит».
Как он орал! «Чтоб ты сдохла, чтоб ты выродка родила, чтоб ты повесилась на суку, чтоб земля тебя не носила, сволочь ты неблагодарная!» Хорошо албанец в отлучке был, концерта полностью не слышал. Вот.
Наорался Король, наплевался, натопался – и к Регинке. А там тот же компот. «Вы, папаша, ведите себя поаккуратнее, а не то…»
Ушел он от них. Вроде как умом тронулся. Спрашивает меня: «А как это у вас летом так жарко? А где же ваши кондиционеры?» или «А воду вы фильтрованную пьете или откуда?»
А морда у него приметная была, в телевизоре намельканная, на плакатах всяких. Народ его знал и, мягко говоря, проклинал на чем свет стоит. Плюс денег нет. Кому нужен? Подались к бомжам. Там своя стихия. Ходит наш Король, разговоры разговаривает. Уже не кажутся ему люди такими тварями животными. Но удивлять не перестают. То вещи не от Бриони – сюрприз, то удобства, не к столу будет сказано, не золотые, а так – яма в кустах. То зима настала, как обычно, неожиданно, а из крыши над головой – только теплоцентраль.
Жизнь, в общем, в него проникла. Такая, какая есть. Я ему предлагал к Кирке во Францию съехать. А он – нет. И знаешь, бросил я его. К столовке благотворительной пристроил и бросил.
Не смог. Потому как турист он в нашей жизни был. Не задружил ни с кем, не пригрел никого. Кент ему помогал много. Последним делился, морду за него каждому чистил. Но к нему Король тоже никак. Вроде понимает, осознал, а вроде и нету нас. А если и есть, то всегда должны – мысли его новые поддерживать, бред руками разгребать. То голым побежит, то заговариваться начинает. А людей все равно как через пленку видит. Или как кента – типа не помнит.
Дальше вообще криминальная хроника. Кирка про ситуацию прознала, приехала. Нашла папашку, отмыла, нарядила. И нет бы ему тут сказать: «Доця, давай начнем все сначала на твоей новой французской родине». Так он – типа ж сумасшедший, но уже нарядный и сытый – молчит, вроде не возражает в имущественных правах восстановиться, во всем на нее полагается. А бабы ж дуры.
И Кирка тоже. Затеяла против сестер войну за майно. Они ей киллера заказали, сами перессорились: там и яд был, и порча, и поножовщина, натурально друг друга извели, через отравление и самоубийство. Браток, муж Регинин, под раздачу тоже попал. Погиб.
А Король только над Кирой и убивался, что ты… вроде даже по-настоящему чего-то понял. И от понимания этого умер.
Один албанец из всей семейки выжил. Сейчас дерганый такой. Ни детей не хочет, ни денег тестевых. Что рейдеры не забрали, то в приюты для бомжей отдал и в дом престарелых. Говорит, мол, слава богу, мы до таких денег и до таких лет не доживем. И это не может не радовать.
А мне, знаешь, девок почему-то жалко. Хотя народ говорит, что так им всем и надо, и Королю все-таки симпатизирует больше.
Памятник Шопену
Никогда! Вы слышите меня? Никогда этого не будет. Владимир Шопен – коллаборационист. Пока запомнил это слово, чуть котенка не родил.
Что вы на меня смотрите? Что значит, мужчина не может родить котенка? Генеральный план развития города родить может, а котенка – нет? Вы меня обидеть пришли или в землю закопать?
Нет! Знаете такое русское слово?
И кому только в голову пришло? Памятники фашистам? И немцам своим передайте, что фамилия его была Шопин. Ну как Жопин, только через «Ш». И как была, так и осталась! У нас тут коммунистов знаете сколько расстреляли? А он мэрствовал при этом! Почему допустил? Почему разрешил?
Люди говорят: сам ходил и списки составлял! Прям по домам. Приходит вечером и говорит: «Петренко, ты коммунист? Будем тебя завтра расстреливать! Приходи к церкви в десять утра!»
Что вы улыбаетесь? Что вы улыбаетесь, я спрашиваю? Вас бы вот вызвали на расстрел – улыбались бы? Обосрались бы, извините за такое выражение!
Приехал сюда из Москвы перед самой войной. Инженером на заводе работал. Не так работал, как кобелировал. Если б за это памятники ставили, то да. Тогда нам всем можно было бы… Ну, не в этом смысле, шо вы подумали. Просто по молодости.
А когда наши уходили, он, сволочь, баб своих подбил на демонстрацию. Стали кругом у шахты: не дадим взорвать, и хоть бы хны. Бабы плакали: «Не губите, чем же ж жить будем? Зима ж скоро…» Наши немного для острастки постреляли. Но спешили и не всех предательниц поубили. Хотя бабы, что с них возьмешь. У них мозга на предательство нет. А про Шопена вашего я документы поднял! На него еще в тридцать девятом пятнадцать жалоб поступило от коммунистов и беспартийных. А он их за это чужими руками и под расстрел. И главное ж – еще и ночь целую людям портил. Потому что как заснешь, если к десяти утра тебя пуля ждет?
А шахта что? Шахта – важное дело. Пригодилась, конечно. Вон и сейчас как королевна стоит. Неопасная, мирная и высокоэффективная шахта. За последние десять лет только тридцать жертв, что для нашей отрасли, сами понимаете…
А вы гномов делать умеете? Гномов таких, в половину человеческого роста, лучше деревянных, чтобы как в «Поляне сказок», в Ялте. Вы были в Ялте? Меня в «Артек» как лучшего горниста отправляли. И в «Поляну сказок» возили. Я прямо тогда и загорелся: будет дом, чтобы и огород, и теплицы, и чтоб место еще оставалось, обязательно себе заведу. Мечта у меня такая из детства.
Очень бы гномов хотелось. Я б заплатил не хуже, чем эти ваши немцы за своего Шопена.
Гномы – это красота и для детей польза.
А Шопен ваш – тьфу. Говорю: коллаборационист. Завод не дал разграбить, шахты обе две работали как часы. Пекарня была и парикмахерская. Документы есть об этом. А на кого, спрашивается, работали? Что шахта, что парикмахерская? Вы это понимаете?
Я как депутат нашего совета, как председатель комиссии по образованию, я как гражданин! Вы понимаете? И права я свои знаю, и все, что вы вот это сейчас записываете, не может быть опубликовано без моей визы. Без подписи моей то есть, потому что это теперь наша с вами совместная интеллектуальная собственность.
И это я еще добрый, вот вы с нашей общественностью повстречайтесь, общественность вам сику, извините за выражение, надерет за эти разговоры.
Это ж где это видано, это оскорбление какое, чтобы фашистского прихвостня памятником поставить!
И просто интересно мне, как вы изображать-то собираетесь? По рассказам трудящихся? Ни одной же фотографии! Ни единой его фотографии не осталось! Хоть и газета выходила, и мероприятия всякие проводились: то пуск водокачки, то Масленицу праздновали, а то просто народные гуляния по случаю дня рождения фюрера. И всякие, даже скажу вам, случайные люди, как, например, к сожалению, бабуся моя… Она очень любопытная была и до гуляния охочая. Дед в армию Красную ушел, а она тут с детьми. И на заводе вкалывала, еще стирала по людям их сранки, извините за выражение, но вот ничего ее не брало. Все было совершенно интересно и ничего ей было не страшно. Она и за деда по любопытству азартному пошла. У того жена померла, трое детей запаршивели просто. Люди говорили: помрут. А бабуся каже: «Сами вы помрете вперед них!»
