Колбасник сдвинул брови, ах, ты, боже мой, какие страсти!
— Ну, объясните, почему, если кто–то хочет остаться порядочным человеком, другой из–за этого должен греметь под фанфары?
В ответ хлопнула шампанская пробка. Причем, так удачно, что облила только кавалера.
Лариса несколько секунд сидела в ступоре, а потом вдруг расхохоталась. Как бы перепрыгнув из одной ситуации в другую. И в знак прощания с прежними заботами крикнула, перед тем, как приложить горлышко бутылки к губам.
— Да он просто, трусливое чмо, а не морская пехота. Так опозорить нашу такую армию.
— А, не захотел в депутаты? — Сообразил наконец–то Бабич–старший.
Лариса отхлебнула, найдя в шампанском новую энергию для возмущения.
— Ну, не могла же я просто так уйти. Рушится целая пирамида, сорок человек подогнаны один к одному по единственной схеме, и все должно пойти к черту, из–за старого неврастеника из морской пехоты. Я сказала, что уйду, только после того, как поговорю с ним. А она, невестка, мне говорит, что если вы поговорите с ним, то убьете его. Мол, вы любите гулять по трупам, так я вам этого не позволю. Это я‑то по трупам? Аристарх умер в объятиях жены, и ничего ничегошеньки у нас не было, спросите хоть у сынка вашего.
— Чего у него спрашивать, у дурака.
— Нет, все–таки, думаю надо что–то предпринимать, но в этот момент из дверей появляется еще и внучка. Ссыкуха, певичка, шестнадцать лет, два аборта. И говорит прямым текстом: а не пошла бы ты вон отсюда кагэбешная профура!
— Профура это что–то церковное? — Вдумчиво поинтересовался Бабич.
На секунду Лариса пресеклась, а потом прыснула. Чувствовалось, что она уже до шампанского приняла коньячку.
— Нет, это не церковное, это кагэбешное.
— Так надо было дать ему по морде.
— Так я обалдела. Вот они, оказывается, кем меня все эти годы числили. Помалкивали. А устами младенца заговорили. Я ее к таким докторам устраивала, и она мне!..
— Поехали! — Скомандовал колбасник шоферу. — Куда? — Наклонился он тут же к даме.
— В славянский бардак.
— Базар, может быть?
— Да теперь уже все равно, и давно. — Лариса расслабленно закрыла глаза, но через секунду вскинулась.
— А если напролом. Бумаги все со мной? Пажитный меня ненавидит, я его не знаю. Минус на икс может ведь дать плюс. Давай, как тебя там, Васятка, разворачивайся, на Старую площадь.
Бабич старший мягко взял ее за руку.
— Не получится.
— А вдруг получится?!
— Шамарин ничего не подписал.
— Что-о?!
Она опять обмякла.
— После всего, что он со мной сделал! — Прошептала она, медленно и обреченно отваливаясь на спинку сиденья.
Колбасник возбужденно раздул ноздри. Посмотрел на бесчувственное лицо Ларисы, вынул сигарету и так уже полувывалившуюся из ее рта, стряхнул пепел в одну из роз, и дал команду.
— В бардак, Васяка.
26
— Девятое апреля. Английская бит–группа МУД, построенная гением продюссера Чиниа и композитора Чепмена, по типу таких групп как «Смоки», «Свит».
Лариса перевернула лист альбома.
— Двадцать третье августа. Рик Спрингфилд. Является автралийцем по происхождению. Всю сознательную и творческую жизнь провел в Америке, куда приехал в юности сделать операцию на глазах, и где остался…
Еще один лист.
— Двенадцатое октября. Статус Кво. Очень старая английская команда. Заслуженные, умелые мастера прозрачного рок–н–ролла и бодрого, попсового ритм–н–блюза…
Закрыв альбом, Лариса прочла на обложке.
— «Рок–календарь». Что это, папа?
Капитан Конев хмыкнул.
— Это еще что. Пойдем покажу. Только набрось пальтишко.
Выйдя из подъезда, капитан бодро и вместе с тем как–то обреченно зашагал вдоль дома, завернул на угол, между двумя облетевшими липами, распугивая воробьев прыгавших возле заснеженной мусорки, вывел дочь к чугунной ограде городского парка. В ограде была, естественно выломана дыра каким–то былым силачом.
— Пошли, пошли.
Лариса поправила пальто на плечиках аккуратно, с достоинством нырнула в проем, оставив клуб сигаретного дыма снаружи.
— Вот!
Тут была еще одна мусорка, но поменьше. Куча обожженной фанеры, некогда, видимо представлявшая собой какие–то микроскопические конструкции. Как будто спалили макет некого города. Да нет, не просто города.
Николай Николаевич присел, поднял мизинцем грязный фанерный фрагмент.
— Узнаешь?
Лариса, прищурившись, затянулась. Это явно был кусок Кремлевской стены.
— То есть, с Москвой покончено, и сын подался на Запад.
Капитан отшвырнул обломок, вытер руку о бушлат.
— Я ж тебе и писал и звонил. С парнем творится. Он вдумчивый, себе все тихо в голову думает. Не хамит. Альбом с музыкальными картинками стал клеить года полтора назад.
— Откуда он все эти сведения наковырял? — Усмехнулась Лариса.
Отец пожал плечами.
— Да у нас тут и польское телебаченне, и все что хочешь. Только это уже прошлая напасть.
— Что?
— На альбом ему уже давно плевать, иначе бы я его не добыл у него. Теперь хуже.
— Да-а? Рассказывай, рассказывай.
Капитан вздохнул.
— Теперь он тутэйший.
— Что это?
Капитан развел руками, поясняюще встряхнул ими, потом, наконец, придумал слово.
— Здешние, значит, по–белорусски. Тутэйшие. Мода у нас теперь такая. Доказывают, что истинная православная Русь была здесь, а там у вас какая–то Московия дикая. Есть знатоки
Лариса усмехнулась, тихо, почти про себя.
— Символично как все. Прощай Москва, прощай родина, прощай мать.
Капитан осуждающе кивнул.
— Вот именно, мать. Где ты — мать?! Я же тебе звонил, писал, прогадили парнишку. Ходит на какие–то сходки, они там изучают, что царь все подавил, а потом Сталин все подавил, а белорусы всегда как трава под колесами истории.
Последние слова, явно были не собственного капитанского производства, а по–магнитофонному запомненные из чьей–то более сознательной речи.
Лариса опять полезла в карман за своей плоской сигаретной пачечкой.
— У нас в Москве повторять: как у вас тут все запущено!
— Запущено, опущено, что делать, скажи?
— Что делать? Уносить ноги.
Капитан не понял.
— Я давно уже об этом подумывала, а теперь вижу — больше ждать нельзя. Будем тебе организовывать перевод в Подмосковье.
— Как это, я же в запасе!
— Есть такие программы для военных пенсионеров. И если они не для моего отца, то для чего они вообще нужны!?
Капитан глядел на дочь с сомнением во взгляде, как–то все слишком решительно, и сразу. Лариса кивнула, подтверждая, что говорит абсолютно всерьез.
27
Лариса смотрела в треснувшее зеркало. Синяки под левым и правым глазом были на удивление симметричны. И в цветовом и в геометрическом отношении. На теле синяков хватило бы на леопардовую шкуру. Они были получены, когда она каталась по полу, а он лупил ее ногами.
Одно слово — мясник!
Лариса распахнула полы халата. Какая отвратительная и непонятная равномерность. Это можно было истолковать так, что избиение было не только жестоким, но и расчетливым, циничным. Именно так и отметил привезенный Бережным доктор. Именно это и вписал в протокол следователь, привезенный Энгельсом.
Из этого отвратительного бытового события, Лариса создала общественно значимый факт, как, впрочем, и всегда. И собиралась извлечь из него какую–то серьезную пользу. Пока правда, не успела оформить все в конкретные желания. Силен не тот, кто не падает, а тот, кто поднимается. Эта восточная мудрость не совсем вроде бы подходила к данной ситуации, но Лариса считала, что подходит. И часто мысленно повторяла.
Последнее крупное политическое «падение» закончилось для нее хоть и не полновесной, но значительной сатисфакцией. Устыдившийся «предатель» Михаил Михайлович сделал ее заместительницей. Специально вытребовал и организовал эту должность, хотя, строго говоря, в ней не было никакой необходимости. Долго извинялся за то, что сорвал Ларисе ее политический взлет. Что–то смутное бормотал про невозможность для себя вхождения в «клоаку политики», а то, что это именно клоака для него стало ясно хотя бы из того, кто стоял как контролер у входа — Пажитный. Растлитель малолетних, содержатель подпольного борделя еще советских времен, личность грязнейшая. Михаил Михайлович отлично помнил тот скандал и разбор его «на Краснопресненском райкоме», членом которого бывший морской пехотинец в те годы состоял. И если, чтобы вползти в депутатское кресло надо поклониться такому человеку, то не надо никакого кресла!
Лариса только пожимала плечами и попыхивала сигареткой. И не спешила успокаивать шефа, мол, ничего страшного, я все понимаю. Хотя успокоить могла бы. Ибо довольно скоро выяснилось, что благородно–трусливая выходка старика ничего не значила. Шамарин и не думал идти на должностное преступление и визировать бумаги, который ему должен был привезти Бабич–младший, он даже не появился в здании. Более того, выяснилось, что не появился в здании и уже упомянутый Бабич–младший, с которым произошла запоздалая истерика ревности. Он напился, долго сидел в ванной перебирая лезвия для безопасной бритвы, пока не остыла вода. Так что, даже если бы Шамарин занес над головой нужную печать, шлепнуть бы ее было не на что. А Пажитный вообще отсутствовал в то утро в городе, специально предупрежденный добрейшим Сергеем Ивановичем. Лариса об этой последней подлости так и не узнала, так что у нее сохранились со стариком превосходные отношения. И он всячески помогал ей по мелочам, осознавая свое по отношению к ней предательство, как своего рода удочерение. Проникся к ней искренним теплым отеческим чувством.
