— Гапа, посмотри.
Гапа вернулась сообщением, что там какой–то молодой, «несчастный» человек в полосатом пальто.
— Гони его, Гапа. Не пускай в дом и гони.
— Может быть, я? — Предложил свои услуги Александр Сергеевич.
— Это слишком для него. — Сказала Лариса. — Гапа, скажи ему, пусть уходит, не о чем нам с ним говорить.
Агапеева вернулась с интересной новостью.
— Он сказал, что, мол, жениться пришел, хочет на тебе жениться.
— Но я же «дрянь!», это в смысле он так недавно сказал.
— Может я все–таки…
— Сидеть, генерал!
— Я понял.
Агапеева продолжала свою челночную дипломатию.
— Он сказал, что он убьет и покалечит отца, даже уйдет из дому, но просит, чтобы ты его не сажала.
— Это почему? Он мне тут… шаровую молнию, а сидеть не желает?!
— Он говорит, что мать не переживет, очень–очень больная мать.
— Он что, жене все рассказал, динозавр?
— Я не знаю, Лара, только он говорит, что совсем сильно она больная. Не переживет суда.
— Меньше надо мяса жрать!
— Что? — Не недопоняла Агапеева.
— Я не мать собираюсь сажать, я мясника собираюсь сажать.
Лариса вдруг остановилась, приподняла фужер на дне которого плескалась небольшая лужица коньку.
— Он сказал, что если надо, она сама приедет, и в ноги кинется.
— Мать?
— Мать, мать.
— Блядь. — Тихо сказала Лариса и выпила. А потом добавила громко.
— Гапа, скажи ему, что не надо мне в ноги никакой матери. Пусть успокоится этот колбас–барабас. Прощаю и презираю. Вернее наоборот, презираю и поэтому прощаю.
Агапеева сгоняла опять в прихожую.
— Он спрашивает, что и заявление заберешь?
— О, Господи!
— Он сказал, что если заберешь, то страшно, страшно до смерти благодарен, и он и отец. Отца, такую мразь, конечно надо бы и убить даже. А он, все равно согласен жениться. Готов, и согласен.
Лариса шарахнула фужер о закрытую дверь.
— Давайте, споем!
— Так точно, споем. — Поспешил откликнуться генерал.
— «Не для меня взойдет заря, не для меня Дон разолье–отся, и в небе жаворонок залье–отся с восторгом чувств не для меня».
В нестройном хоре голосов, доносившихся из–за двери нет, нет да и проступало тонкое благодарное вранье бабичева дисканта, впущенного по доброте душевной в прихожую.
28
Лион Иванович совсем усох, заменил очки на контактные линзы, отчего сделался еще более похож на иностранного пенсионера. Завел трость, и было пока непонятно из соображений стиля или здоровья. Потыкивая концом трости в недавно отциклеванные и отлакированные паркетины пола в комнате Ларисы, он передвигался от окна до дивана. Врач сказал ему недавно, что для него жизнь это движение, и он поверил врачу.
— Я повторяю, Лара, он должен переехать к тебе. Поверь, ты теряешь мальчика.
Лариса сидела в кресле, курила, стряхивала пепел в безвкусную пепельницу, изображавшую разрезанную артиллерийскую гильзу. Подарок Белугина, как, впрочем, и паркет, и новый унитаз.
— Пойми, мне не то что не трудно, чтобы, ну, чтобы он жил по прежнему у меня, мне лучше, веселей, он совершенно интеллигентный мальчик, и друзья все тихие, но я же вижу, вижу, Лара, ты его теряешь. Того, что ты ему уделяешь — я не про деньги — мало. Родная кровь должна жить рядом с родной кровью.
Ларисе было трудно говорить с Лионом Ивановичем. Она отлично знала, что он прав, но еще отчетливее она знала, что хотела бы жить с генералом Белугиным. Более того, она сильно догадывалась, что, в конце концов, она будет с ним жить, пусть и после преодоления каких–то трудностей. Появление же в этой квартире семнадцатилетнего парня с замкнутым, странным характером, не поможет решению этой задачи.
— Я старик, понимаешь! А вдруг наркотики, у них теперь это просто. Хорошо, если только компьютер. Ящик меня не пугает. И то, что нет девиц вокруг, это меня не волнует. Временно.
— Да, с девушками ему будет трудновато.
— Не говори глупостей, Лара. Я вон был вообще сорок килограмм, картавый очкарик, и это ничему не помешало.
— Да уж.
— Егор не красавец. Но он интеллигентный, серьезны мальчик.
— Да уж.
— И потом, подумай о себе. Надо, чтобы на старости лет была рядом хоть одна родная душа.
Лариса посмотрела на Лиона Ивановича удивленно. Старость? Все живы, здоровы, вплоть до бабули. Что–то старикан надумывает и врет. Родная кро–овь, душевно недодаешь. А мало ли сделано для него!? Лион Иванович начал загибать пальцы, как будто уловил беззвучный вопрос.
— Да, ты пару раз была с ним в Третьяковке, и Пушкинском, а до этого зоопарк, планетарий. Ездила с ним в Спасское — Лутовиново, в Шахматово…
Про ту поездку в Шахматово Лариса вспоминать не любила. Все «историки» перепились сильнее, чем обычно. Мальчик получил не те сведения об образе жизни матери, которые она бы хотела ему сообщить. Нет, о «жить вместе», не может быть и речи. Я плохая мать?! Но почему же, если я сделала и делаю все, чтобы мальчику было максимально хорошо, насколько это возможно в такой ненормальной семье, и в таком ненормальном мире. А то, что лопочет дядя Ли, это всего лишь старческие бредни, выдумки. Просто, устал, надоело.
— Я очень к нему привязан, но…
— Ты забыл главное — я крестила его.
Все было обставлено тихо, скромно, но с достоинством и чувством. Отец Александр был великолепен. Великолепен был и генерал. Церемония носила несомненный, благородный, даже аристократический оттенок. Как будто проходила не в Кузьминках, а Бог знает где.
Признаться, Лариса подумывала о том, чтобы перенести ее в какой–то другой приход. Надо сказать, что отец Александр стал вызывать у нее сомнения своими некоторыми высказываниями. Ляпнул как–то однажды во время важнейшего разговора о судьбах Отечества, что «вот мол, Лариса Николаевна, вы лично можете войти в Царствие Небесное, и какой–нибудь Иван Петрович Сидоров может, а Россия не может войти в царствие небесное». Из этого, что же выходит, что спасение души, может войти, при каких–то, конечно, чрезвычайных обстоятельствах, в противоречие со спасением России? Она пожаловалась Питириму. Бережной поморщился, но кивнул, да остается видать, в отце Александре старая интеллигентская отрыжка. Архите–ектор, мать его. Не обращай, Лара внимания, мужик–то в целом свой. В общем, разговора не получилось, Пит был пьяноват, и не первую неделю. Конечно, его мощная духовная оптика оставалась в целом в сохранности, но бытовое общение с ним было затруднено.
— А еще он иной раз задается вопросами совсем странными. Например, что Родина может потребовать у человека? Жизнь? Пожалуйста, бери, Родина. А вот честь? Может ли Родина потребовать у человека честь? И Родина ли она после этого? Жизнь положить «за други своя» почетно. Но до конца ВСЕ претерпеть? Тут вопрос. Хочется знать прейскурант, что входит в это «ВСЕ», прежде, чем объявлять согласие. И это русский священник?!
— Н-да.
— Какая–то гнилая мысль, согласись? — Тормошила товарища Лариса.
Питирим морщился и отмахивался, и норовил задремать.
Лион Иванович уныло кивнул, про крещение он вообще не считал возможным говорить.
— В общем так, дядя Ли, сейчас я взять Егора не могу, хотя все, что ты сказал приняла к сведению. Для его же пользы не могу. Он тебе про Шахматово не рассказывал? Я не могу уйти с работы.
Старик вздохнул.
— Я понимаю.
— Вот видишь, сам видишь.
— И Виктория хворает. — Сказал он тихо.
— Что с ней?
— Все то же — старость. А так же ноги, давление и далее по списку.
В Ларисе поднялась волна раздражения: старик, что намекает, что я и бабулю должна взять к себе для ухода? Или — в груди неприятно екнуло — дело намного хуже. Он собирается взять ее к себе, тогда сын, вытесненный оттуда, просто «силою вещей» вселяется сюда, в квартиру, в которую уже минут через пятнадцать во всем своем великолепии ввалится довольно молодой генерал, пока, правда, еще не совсем свободный.
Ситуация еще, оказывается, хуже, чем казалась в начале разговора.
— Но, подожди, но там же был этот офицер… Стебельков. Правда, она его выгнала.
— Она его много раз выгоняла, и однажды он больше уже не пришел. Так бывает. Но этой истории, уже лет семь.
— А я думала, что все так и крутится, даже интересоваться перестала.
— Да, вот как время летит.
Лариса с жалостью посмотрела на Лиона Ивановича, ему так не шло говорить такие явные банальности, он сразу становился каким–то обреченным.
— Ну, хотя бы сделай самое простое.
— Что?
— Сделай так, чтобы его не забрали в армию.
— Пусть поступает в институт. Ты сам говорил — интеллигентный мальчик, много читает.
Лион Иванович развел руками.
