преграды, разделявшие Крылова и Покровку, разом исчезли. Ему хотелось много сообщить матери, но о том, что он увидел и пережил, писать было нельзя. Письмо, как всегда, получилось короткое: «Жив и здоров, попал в плен, бежал, ухожу к партизанам. Не беспокойтесь, у меня все хорошо и, надеюсь, так же будет впредь. О Саше ничего не знаю с тех пор, как отправился на задание. Писем от меня долго не будет, я ведь в немецком тылу…»
Он сложил лист треугольником, написал адрес, и сложное чувство радости, грусти и тревоги облачком окутало его: дойдет ли эта весточка до дома?
Утром Елена Дмитриевна проводила их до калитки:
— Ну, не поминайте лихом!
Они зашли проститься с ее матерью и Алексеем. Глухонемой щедро снабдил их самосадом и не пожалел еще стопки старых календарных листков для закурки.
Через полчаса хутор скрылся за бугром степи, стал воспоминанием. Но если бы Крылов мог знать, кого в этот день приведет военная судьба в Семенковский, он не спешил бы уйти.
6
ОДИССЕЯ АЛЕКСЕЯ НИКИТИЧА КАРГАЧЕВА
Алексей Никитич, его сын Петька и хуторская учительница с восьмилетней дочерью возвращались домой. Повозка выехала на бугор — отсюда Семенковский был хорошо виден. Отощавшая лошадь, почуя родные места, зашагала веселей.
Всех обрадовало, что война не тронула хутор. В степи стоговали рожь. Октябрь, какая уж работа, но видеть людей в поле было приятно: свои, хуторские.
— Петр, у речки станешь… — предупредил Алексей Никитич.
Раненый, лежавший на телеге, бредил.
Петька свернул с дороги, стал. Потом зачерпнул ведром воды, поднес к лошади.
— Тихо ты, дура, — проговорил степенно, подражая отцу, а самому не терпелось бежать к хутору: три месяца не видел.
Алексей Никитич выбрал на берегу местечко поудобнее, наклонился над водой, выпил несколько пригоршней.
— Своя… Жизнь здесь прожили… — мазнул ладонями по лицу, заросшему седеющей бородой. — Сынок, живо за матерью, да не будь дураком, не болтай…
— Знаю! — обрадовался Петька и вприпрыжку пустился по дороге. Учительница с дочерью тоже ушли.
— На, Федорыч, глотни. Наша, хуторская.
Раненый уже не бредил и смотрел ясно. Сам взял флягу, отпил. Алексей Никитич протер ему лицо мокрым полотенцем.
— Обросли мы с тобой. Ну ничего, скоро побреемся. Мы еще и водки попьем…
— Где мы?
— Дома. Сейчас жена придет. Поживешь у нас, поправишься.
Он закурил трубку.
— Дай… курнуть.
— Кури, — одобрил Алексей Никитич. — Табак мозги прочищает.
Раненый затянулся, закрыл глаза, с минуту лежал без движения, потом опять попросил трубку.
— Кури, — гудел Алексей Никитич, — кури чертям назло, живи, герой!
Раненый был старшина Вышегор.
Сознание понемногу возвращалось к нему, он уже узнавал людей, находившихся рядом. Но пулевое ранение в голову повлияло на его память: в сознании образовался провал, стерлось прошлое. Он даже не знал, было ли оно. Лишь временами перед ним мелькали какие-то образы. Чаще всего в полудреме-полубреду он видел медленно, картинно вспучивающуюся землю, огромное красно-желтое пламя и чье-то присыпанное землей лицо. Он пытался вспомнить, где это было, и не мог. К его губам подносили воду, он пил и силился разгадать, куда его везли, кто давал ему пить, кого это присыпало землей. Однообразно унылое небо и тележный скрип усыпляли его, он снова впадал в забытье.
От первых затяжек из прокуренной трубки Алексея Никитича он едва не потерял сознание, но как только он почувствовал себя лучше, он вдруг уяснил важное: он остался жив после трудного-трудного боя, и его куда-то привезли.
— Что со мной было? — спросил он.
* * *
Еще в июле Алексей Никитич погнал с хуторянами на восток колхозный скот. В пути к ним присоединилась учительница с дочерью. Она решила переждать неспокойное время в Сталинграде, в доме своих родителей. Двигались медленно, дороги были забиты отступающими воинскими частями, машинами, повозками, скотом. Бомбардировки с воздуха осложняли и без того трудный путь.
У моста через Дон образовалась пробка. Крики людей, мычание скота, а в светлое время рев самолетов и взрывы бомб не затихали ни на минуту. Настоящее светопреставление. В этой давке надо было не только перегнать стадо на другой берег, но и соблюсти определенный порядок, отличить хуторской скот от другого.
Здесь, на переправе, наглядно предстало кричащее расточительство войны: гибли люди и животные, автомобили без горючего в баках ценились не дороже металлолома.
Саперный капитан, сорвавший себе на мосту голос, делал со своими красноармейцами все, что было в человеческих силах. Время от времени ему удавалось поддерживать на переправе некоторый порядок, но новая партия бомбардировщиков сводила его усилия на нет, и ему приходилось начинать все сначала.
На ту сторону с частью скота успели проскочить трое хуторян, четвертый затерялся в сутолоке, а Алексей Никитич, Петька и несколько женщин остались здесь. Пока саперы восстанавливали мост, Алексей Никитич попытался собрать разбежавшихся коров и овец. В это время немцы захватили станицу и переправу.
Почти двое суток он просидел в лесистой лощине, не зная, что делать: уберечь от немцев скот было невозможно. Вместе с ним в таком же положении пребывали здесь погонщики из других хуторов.
Хорошо хоть, что часть овец досталась выходившим из окружения красноармейцам. Потом пришли немцы, забрали скот, а хуторян задержали и заставили хоронить убитых.
* * *
Ночью Алексею Никитичу не спалось. Сидел сбоку телеги, курил: одолели горькие мысли, душа болела, хотя ко всему, казалось, привык еще с прошлой войны. Рядом беспокойно спал сын, учительница тоже ворочалась с бока на бок — хотела от немцев уйти, да не вышло. Сила у него огромная и ходу набрал. Его теперь только силой можно было задержать, а где она, куда делась?
Думал, и табак становился ему горьким, а сам казался себе старым, ни к чему не годным, разве лишь убитых хоронить. Сколько тут наших полегло — бежали и падали, как лоза под шашкой. Даже не подумали, чтобы жизнь за жизнь…
— Алексей Никитич, неужели и Сталинград возьмут?
— Спи, — сердито ответил, а у самого нестерпимо больно кольнуло в груди: если так — возьмут… — Спи, Любовь Тарасовна, завтра назад поедем, домой…
— И зачем уехали? — сокрушалась учительница. — Сейчас спали бы дома и ничего это не видели…
«Не видели… — тревожно размышлял Алексей Никитич, — хотелось бы не видеть — в глаза бьет, в уши лезет. Теперь и до хутора непросто добраться. А что еще там?..»
* * *
Утром продолжалась горькая работа, но теперь у Дона была добрая рубка. «Есть, значит, сила-то!..» — Алексей Никитич приотстал, чтобы получше разглядеть убитых гитлеровцев — а они лежали тут
