А рыжебородый слуга из голландского посольства приносил записки невесте каждый день. Это было тем более естественно, что Дантес опять заболел – и, пожалуй, серьезно: воспалением в боку.
Глава седьмая
Тургенев остановился в Демутовой гостинице, неподалеку от квартиры Пушкина. Он стал бывать у поэта каждый день, иногда дважды.
Бог весть, как он умудрялся кроить свое время, – не забывал никого из знакомых, а к ним относился весь Петербург; кроме того, Александр Иванович должен был готовить свои парижские бумаги для представления царю. От этого зависело будущее Тургенева, возможность поездок за границу и, стало быть, встречи с братом-изгнанником…
Александр Иванович визитировал с утра. Его можно было встретить и в посольских особняках, и на чопорном рауте, в дамской гостиной и за дружеской трапезой в модном ресторане.
Но важнее всех дел, хлопот и встреч оказались беседы с Пушкиным. Никогда еще не был так охоч и щедр на эти беседы Александр Сергеевич. В свою очередь Тургенев, если бы пришлось ему дать отчет о теперешнем пребывании в Петербурге, то, минуя все встречи, хлопоты и занятия, он заполнил бы, пожалуй, свой отчет одним всеобъемлющим словом: «Пушкин!»
Да и кому бы мог он рассказать с таким воодушевлением о пережитых волнениях и радостях кладоискателя, которые испытывал он там, где люди видят только скучную вывеску «архив»! Тургенев умеет отыскать в покрытых плесенью манускриптах и секретные замыслы, утаенные от истории, и зародыши важнейших политических событий, ускользнувшие от взора современников, и тайные пружины, которые приводят в действие государственную машину.
– Довелось мне, – начинает Александр Иванович, с трудом вмещаясь в кресле, – разыскать, как вы из моих писем знаете, биографию графа Петра Андреевича Толстого, писанную датским резидентом при дворе Петра Первого, Вестфаленом. Для печати, правда, неудобный документ.
Пушкин сидит не шелохнувшись. Подпер голову обеими руками.
– Кровь стынет, когда читаешь о коварстве этого сподвижника Петра. Когда послал его Петр в зарубежные страны, чтобы вернуть беглого царевича Алексея, граф решил для пользы дела подкупить вывезенную царевичем любовницу, девку Евфросинью. И, представьте, объявил ей граф Толстой: если уговорит Евфросинья царевича вернуться в Россию, то выдаст ее граф Толстой за своего сына и пожалует ей в приданое тысячу душ! Невероятный посул, однако же ослепил и купил жадную душу. Может быть, и крест перед ней целовал. И обо всем этом хладнокровный датчанин Вестфален спокойно и деловито пишет ..
– Стало быть, – Пушкин был поражен и взволнован рассказом, – обещал граф Толстой дворовой девке сына своего в мужья, титул графини и тысячу душ?! Но не так страшен Толстой, как Евфросинья. Ведь знала же она, что предает истинную любовь к ней царевича? И предала не дрогнувши, может быть, даже с добродушием… Вот что страшно, Александр Иванович…
– Коли хотите познать коварство женской души, тогда обратитесь к сердцеведу Шекспиру, – отвечал Александр Иванович. Тургенев оставался убежденным холостяком, несмотря на зрелые лета.
А Пушкин от истории царевича Алексея повернул разговор на допетровскую Русь. И снова отправился Александр Иванович Тургенев в увлекательное путешествие. Словно волшебным манием руки смахивал Пушкин вековечную пыль с драгоценных, невиданных полотен. Оживали лица, краски, голоса, города и веси… Автор истории царя Бориса говорил языком поэта. Поэт, превратившись в историка, рассказывал знатоку древности о том, чего не хотел видеть в истории никто из современников.
– Во время оно брат ваш, Николай Иванович, высказал в разговоре со мною важную мысль. В истории нашей, сказывал он, многие пробелы объясняются только тем, что писали эту историю помещики, а не крестьяне… Как с этим не согласиться? Что же делать нелицеприятному историку? Ждать или восполнить эти пробелы собственным трудом и разумением? Без этого не будем иметь истории и, следственно, не будем иметь взгляда на будущее…
За чайным столом дамы забросали Александра Ивановича вопросами о Париже. Вопросы были вполне дамские, но путешественник-энциклопедист оказался и тут вполне подготовленным. Он мог удовлетворить самую неуемную любознательность в отношении мод и туалетов.
Александр Иванович рассказывал и наблюдал. Он уже знал все, что сплеталось в петербургском свете вокруг имени Пушкина. В свете сочувствовали жениху Екатерины Гончаровой и, быть может, еще больше – прелестной Натали. В этих сожалениях сквозило жадное ожидание новых событий, которые авось не замедлят последовать.
Сам Пушкин ни предотвращенной дуэли, ни будущей свадьбы не касался. Когда Тургенев слушал Пушкина в его кабинете, он все забывал. Перед ним был поэт, писатель, журналист, ученый, полный замыслов, весь этими замыслами поглощенный. В остальной квартире Пушкина царила атмосфера предсвадебных хлопот. Но было в этих хлопотах такое, что Александр Иванович все чаще взглядывал на Наталью Николаевну. Она была ровна и спокойна, внимательна к мужу и все более приветлива к зачастившему в дом гостю. И Тургенев без сопротивления поддавался ее обаянию. Наталью Николаевну он издавна считал красавицей из красавиц.
Тургенев любовался Натальей Николаевной в ее доме и не забывал отметить каждую с ней встречу. 6 декабря, в день именин царя, Александр Иванович видел Наталью Николаевну в церкви Зимнего дворца. И тотчас в одном из писем, которых успевал писать множество, отозвался:
«Жена умного поэта убранством затмевала всех».
Кроме обширной, весьма обстоятельной переписки неутомимый странствователь Тургенев вел еще дневник, куда с удивительной аккуратностью заносил свои встречи и беседы за каждый день. А так как встреч и бесед случалось у него великое множество, то он был в своих записях по необходимости краток.
Когда Тургенев прикоснулся к тем неясным семейным обстоятельствам Пушкина, по поводу которых ходило столько злобных сплетен, он ограничился в дневнике всего одной фразой:
«Гончарова и жених ее».
Когда у младшей дочери Карамзина, княгини Екатерины Мещерской, разговор коснулся Пушкиных, Александр Иванович записал в дневнике о поэте:
«Все нападают на него за жену, я заступился».
Нападки на Пушкина не требовали, конечно, пояснений. Это все те же сцены при встречах с женихом свояченицы, все те же загадочные рассказы о предстоящей свадьбе – словом, все то, чем питались злорадные слухи. Александр Иванович заступился за Пушкина. Значит ли это, что Наталья Николаевна ни в каком заступничестве не нуждалась?
Правда, Наталья Николаевна становилась все приветливее к Тургеневу, который стал самым близким ее мужу человеком.
Собираясь на выезд, Наталья Николаевна на минутку заходила к мужу и видела, как увлечен Александр Сергеевич беседой, начавшейся чуть ли не с утра. Она покидала дом с облегченной душой – искала любого повода, чтобы не видеть лишний час Екатерины.
Глава восьмая
К ужину было давно накрыто. Внимательным взглядом хозяйки Азинька окинула сервировку – можно звать к столу.
Но ни Александр Сергеевич, ни неизменный его гость Тургенев не имели ни малейшего намерения кончить затянувшуюся беседу.
Александр Иванович передал Пушкину просьбу парижского ученого Эйхгофа. Эйхгоф, приступая к чтению лекций в Сорбонне, просил снабдить его наиболее авторитетным русским или иным изданием древней поэмы о походе князя Игоря.
Кто же, как не Пушкин, сам издавна занимающийся «Словом», может выполнить просьбу, столь важную для ознакомления Европы с этим удивительным памятником древней русской культуры? Александр Иванович и сам рассказывал о «Слове» Эйхгофу…
– Эйхгоф? – переспросил Пушкин. – Помню. – Он достал с книжной полки труд Эйхгофа «Параллель языков», купленный еще летом в связи с работой над «Словом о полку Игореве».
Книга не была разрезана. Вздохнул Александр Сергеевич и повел речь о «Слове». Он рассказывал Тургеневу о своих догадках, о поисках корней темных слов поэмы в братских славянских языках, о проникновении мыслью в образы древнего поэта. Близится к концу его подготовительная работа к критическому изданию русской поэмы, автор которой опередил на века западных поэтов-современников. Пушкин говорил долго, увлеченно, потом вдруг перебил себя.
– Ужо! – сказал он, словно вспомнив о препятствиях, которые связывают ему руки.
Снова подошел к книжным полкам. Разыскал издание «Слова», выпущенное чешским ученым Ганкой еще в 1821 году. Книга содержала текст древней русской поэмы, напечатанный латинскими буквами, и перевод «Слова» на чешский и немецкий языки.
– Не знаю лучше подарка для Эйхгофа, чем этот дельный труд, – сказал Пушкин, передавая книгу Тургеневу.
Александр Иванович обратил внимание на собственноручные замечания Пушкина, которыми сопроводил он в книге Ганки текст перевода. Пушкин стал их перечитывать вслух.
