Она вся разрумянилась, слёзы высохли на щеках, глаза сияли прекрасным непокорным блеском, выражая неукротимую решимость и бесстрашие.
– Если ты не дашь мне благословения – уйду к нему наложницей, подстилкой, жить без него не могу и не хочу. Руки наложу….
– Успокойся, донечка. Да разве ж я против твоей воли пойду? Просто предупредить хочу, что ждёт тебя судьба опасная, а может и страшная. Хотя, что может быть страшнее того, что уже произошло. Если у вас слюбится, то я вам не помеха. Буду всячески способствовать и поддерживать. Ай-ай-ай, что твориться? Мир перевертается, дочь иудейская станет женой донского казака! Ай-ай-ай! Ой ва-авой ли!
В воскресенье, Алексей, Хаим и Рахель отправились в Межеричи, покупать лошадей.
Этот день запомнился им навсегда. Он был солнечным и морозным. Снег скрипел под полозьями и ногами. Дышалось легко и радостно. Рахель разрумянилась, глаза её сияли счастьем. Алёха по-глупому улыбался, впервые в жизни чувствуя себя хозяином, мужем. Было так хорошо, так радостно на душе обоим. Хотя ещё ничего между ними не было сказано, только взгляды и счастливые улыбки. Хаим, глядя на этих влюблённых, только ухмылялся в свою седеющую бороду. Но тревога за дочь, за её будущее не покидала его.
Они прикупили на конской ярмарке лошадей – вороного англичанина, высокого, с мощной грудью и тонкими ногами жеребца трёхлетку, и серую, в яблоках, донскую кобылку, ласковую и доброго нраву. Уж очень она понравилась Рахели да и Рахель ей. Домой ехали радостные, возбуждённые, всё время говорили об удачной покупке, обсуждая достоинства лошадей. Приехали домой почти затемно. С дороги сели вечерять. Как всегда Хаим и Алёха выпили водки немного, обмыли значит покупку, а Рахель им прислуживала за трапезой. Трещали в печи дрова, в полумраке было уютно и хорошо.
– Слушай, Фимка, вот что я надумал. Вот сейчас я дома, и надеюсь побыть ещё какое-то время. Пока я дома, вы все, и евреи, и холопы мои, можете чувствовать себя в полной безопасности. Но пути господа – неисповедимы. А вдруг меня призовут опять на службу, или по нужде какой предстоит мне покинуть обитель энту. Тогда вы все оказываетесь полностью беззащитными, и перед людьми государевыми и перед разбойными людишками, кои гуляют по округе нашей. И с Дону, и с Сечи, да и с Изюм городка. И я вот, что думаю. Человек я, по складу своему, военный. И, стало быть, умею командовать и обучать людишек делу воинскому. Вот как ты думаешь, могём мы создать отряды самообороны из холопов моих, да из жидов Бредских? Что ты думаешь об етом?
После некоторого молчания Хаим ответил.
– Я не очень это одобрил бы, барин. Вы, баре, да казаки – люди свободные, и, потому отчаянные и бесстрашные. Не знаю, как простые крестьяне, мужики да дворовые. А евреи не смогут воевать. Слишком в них страх глубоко засел, слишком долго их травили и унижали. Они согласны терпеть, лить слёзы по близким, драться и умирать они не смогут. Это твои иллюзии. Вот такие мы, евреи, даже за себя постоять не можем…
– Отец, почему ты от имени всех евреев говоришь? Среди нас много молодёжи, которая захотела бы преодолеть этот вечный жидовский страх, и научиться давать отпор разбойникам и душегубам!
– Вот ты, Ефим, вижу силён, духом отважен. Что бы стать воином, нужно в себе страх перебороть. Вспомнить, что все мы когда-нибудь умрём, только одни с честию, а другие с позором. Ничего не бойся и смело иди вперёд. Вот давай руку!
Алёха закатал рукав и поставил руку на стол. Это была новая модная аглицкая забава – борьба на руках, весьма популярная среди моряков.
– Давай, руку свою, не боися. Ну давай вали руку мою…
Хаим сначала не уверенно, но потом всё азартнее начал борьбу, Алёха даже покраснел от напряжения. Минуты две они сидя напротив друг друга, пытались одолеть один другого. Рахель тихо смеялась, закрывая лицо платком. Но в конце концов Алёха вывернул Хаиму кисть и уложил его руку на стол.
– Вот видишь, каков ты силач! А ведь ты и не упражняешься специально и не трудишься руками. А силищи природной богатырской. Если таких, как ты найдется среди вас жидов человек 50, то я быстро произведу из вас воинов, и сможете вы и жён и детей ваших защитить от насилия и разбою…
Порешили обсудить этот вопрос на сходе и в кагале.
На субботу приезжал в Раздоры сосед из Богомильского – отставной капитан Егорычев Афанасий Евграфыч. Посидели, выпили водки, капитан посочувствовал горю Алёхиному, поцокал языком и говорит.
– Обчество, собрание стал быть дворянское, не одобряет твое поведение, Алексей Кириллович. Больно ты, говорят, с жидами стал якшаться, на собрание не являешься, губернатору не кажешься. Не дело это, не по христиански…
У Алексея заходили желваки, глаза налились тёмным цветом, правый глаз закосил немного – первый признак наступающей, неконтролируемой ярости.
– Уж я сам, как-нибудь разберусь, что надо и как. Я России – матушке послужил не меньше вашего и за неё, за веру крестьянскую, кровушки пролил и своей и чужой не меряно… В голосе его зазвенела яростная сталь, чуть дрожа и со зловещим звоном… Ноон быстро взял себя в руки, опустил глаза в ковёр и уже глухим покорным голосом произнёс.
– Просто я ещё не отошёл от горя, вот часом оклемаюсь и наведу визит и обчеству и губернатору. Да и на балу побывать надобно бы, не век же бобылём оставаться…
Поднял свои уже посветлевшие глаза на капитана и с улыбкой продолжил:
– А что до жидов касаемо, так энто я с управляющим своим проверяю сохранность и порядок имущества своего. А то ведь знаешь, какие они, жиды, за ними глаз да глаз нужон… Чуть зазевался, и фють…
В его голосе слышалась едва уловимая издёвка, но и придраться было не к чему. Так ни с чем капитан и уехал.
Всё время разговора Рахель стояла за дверью и со страхом, с замиранием сердца слушала весь этот разговор. Она ничего не понимала, сначала страшно испугалась за Алёху, что он сорвётся и убьет этого капитана. Потом подумала, что барин их предал и чуть не умерла от горя.
Вечером, к трапезе, Алёха вышел в парадном мундире, с орденом подвязки на груди, весь какой-то светящийся и возвышенный. Ни Хаим, ни Рахель просто его не узнали.
Пред началом трапезы, он заикаясь и смущаясь встал перед столом, и глядя в бокал хриплым тихим голосом заговорил.
– Друзья мои, Ефим и Рахель, да, вы стали мне самыми близкими друзьями в эти скорбные для нас дни. Горе сроднило нас, но и подарило счастие обретения. Такова уж видно моя судьба, что за мною по пятам ходить смерть и несчастие. И теперь, когда вы стали моими близкими друзьями, эта злая судьба могёт коснуться и вас. Но я хочу защитить вас, тебя мой друг – Фимка, тебя, Рахелечка дроля моя ненаглядная, и сыночка, Иванушку. А для энтого есть только одна дорога. Но прежде я хочу испросить у тебя, Рахелечка, согласна ли ты стать моею женою? Не спеши сразу давать ответ, подумай хорошенько, есть ли в твоём сердце место для меня?
Рахель помертвела лицом, упала на колени перед барином, схватила за руку и стала неистово целовать её.
– Барин, конечно, я согласна, конечно, и не только женой, а кем скажешь, кем назначишь!..
– Встань, встань, Рахелечка, моя милая, подожди, не спеши, а подумай хорошенько. И если скажешь да, обращаюсь к тебе, друг мой, Фимка. Отдашь ли ты дочь свою, Рахель, замуж за донского казака?
Хаим пожал плечами, вопросительно глядя на Алексея.
– Я вам хочу сказать, вот что. Решивши связать свою жизнь с моею, вы становитесь на путь крайне опасный и не определенный. Сейчас я нахожусь, как бы, в отставке, но недрёмное око государя нашего наблюдает за мною, и удобнее всего для него, что бы я исчез навсегда с энтого миру. И ежели до меня доберутся, то и вам несдобровать, коли вы породнитесь со мною. Но с другой стороны, ежели ты, Рахель крестишься да под венец со мною пойдёшь, то у меня будет возможность оформить проездные документы и отправить вас к моим верным друзьям, где изверги вас не найдут.
– Я согласна, барин…
Хаим закрыл лицо руками, тихо раскачивался и легонько завывал, молился.
– Фимка, ты что, переживаешь, что дочь твоя гойкой станет? Не велика потеря, что жид, что басурманин, что крестьянин, что латинец – одна хрень. Нет в церкви ничего человеческого. Уж я – то точно знаю, пол мира прошёл, всего навидался. Как попы латинские, давая обет безбрачия насилуют крестьянок, монахинь и мальчиков из хора, как мулла безбожничает, пьёт брагу и жрёт свинину, как раввин ваш, жидовский, да что там говорить… И потом, Хаим, это же всё нарочно, не взаправду, а только, что бы злодеев со следу сбить. Но если нет… Ну тогда буду я тихо сидеть дома, да нашей погибели ждать. Короче, утро – вечера мудренее. Утром же мне ваш ответ и дадите. А пока я пойду в покои.
