За чугунной оградкой, шаркая ногами, прошла седая женщина. Губы ее плаксиво кривились, всклокоченные волосы закрывали половину лица, чулок на одной ноге был приспущен. Вадим отвел глаза. Ничего не заметивший Ганисян продолжал рассказывать:
— Детская психика, Вадим, более чем пластична, но что делать, к примеру с теми, кто уцелевает после случаев массовых самоубийств?
Дымов кивнул. Последнее из подобного рода событий он помнил прекрасно. Человек сорок из секты канонитов выбрались на крышу пятиэтажного дома и пригрозили властям, что если в их распоряжение не будет выдан фургон с продовольствием, они прыгнут вниз. Господа из муниципалитета не слишком поверили в угрозу, на свой страх и риск затеяли переговоры. В общем пока судили да рядили, время ультиматума истекло. Пульхен по собственной инициативе велел натаскать под крыши здания соломенных матов, но и это положения не спасло. Кто-то прыгнул первый, и пошло-поехало… У солдатиков, которые за последние годы повидали всякое, впоследствии еще несколько дней тряслись руки. С крыши успели стащить только пару женщин и нескольких мальцов. Детей, разумеется, спровадили Ганисяну. Это стало уже привычным, и мало кто понимал, что пестрая детская масса, скопившаяся под крылом Ганисяна, все более становится неуправляемой. Единственное, что помогало поддерживать среди детей хоть какую-то видимость дисциплины, были окружающие беды. Время от времени дети уходили из музея, но практически всегда возвращались. Сами. Жизнь вовне отторгала их, голодом и страхом загоняя обратно. И, обозленные, напуганные, детишки платили неумелым воспитателям если не любовью, то чем-то очень похожим на нее.
Неожиданно вспомнилась случайная фраза Лебедя. Что-то он тогда сказал про Фемиду. Дескать, глаза у нее завязаны черным платком. И еще раз повторил, словно прислушиваясь к собственному голосу и пытаясь осмыслить сказанное. «Всегда завязаны…» Такие вот пироги, господа-товарищи! Символ неподкупности не есть еще символ справедливости.
Заметив, что Вадим поглядывает на часы, Ганисян предложил:
— Давай свожу тебя к Роланду. Я же знаю твою вечную спешку. Навестишь парнишку и беги куда хочешь.
— Да я и не спешил особенно. — Вадим смутился. — Но кое-какие делишки, конечно, есть.
— Тогда пошли…
Они поднялись.
— Плечо-то болит?
— Есть немного, но попривык.
— Да уж… Привыкаем ко всему на свете.
Дети, возившиеся в дорожной пыли, из грязи и глиняного мессива лепили странные сооружения — то ли рыцарские замки, то ли высотные дома. Пришлось шагать внимательнее, задирая ноги, чтобы, не дай Бог, не разрушить какое-нибудь из архитектурных творений. Ганисян, менее проворный и гибкий, одну из построек все-таки зацепил каблуком. Онемело уронив руки, малолетний строитель уставился на директора возмущенным взором. Похоже, у него не находилось даже подобающих моменту слов. Извиняясь, Ганисян помахал пятерней и, подхватив Вадима, ускорил шаг.
— Ты знаешь, а ведь я их временами боюсь. Разные они, Вадик. И ничего не прощают. То обнимают, льнут, а то такими волчатами смотрят — прямо не подходи. Да ты сам сейчас увидишь.
— Что именно?
— Не что, а кого. Роланд-то твой тоже в группу непутевых угодил. Сестренка его — прелесть, а вот он не прост.
— Странно, мне показалось, отличный парень.
— Это он со взрослыми отличный. И с сестрой своей. А вот со сверстниками взрывается. Пожалуй, с Элизой одной и сошелся.
— Что еще за Элиза?
— С ней я тебя тоже познакомлю. Удивительная девочка! Не пожалеешь!..
* * *
Шпингалета в кепке, по всей видимости, только-только научили вязать банты, и он вязал их всюду, куда только дотягивались его крохотные ручонки. Веревочки, вязочки, тесемки — все шло в дело. У мальчугана, расположившегося за широким столом, занятие было более изощренное — настолько изощренное, что до Вадима не сразу дошло, чем же занимается юный воспитанник Ганисяна. Неожиданный приход гостя временно прервал застольное развлечение, и, поправив на носу по-стрекозиному большие очки, мальчуган внимательно взглянул на Вадима. На журнальном столике перед ним лежали обрезки старых газет, ножницы и карандаши. Пальцы малолетки были перепачканы свинцовым шрифтом, и такие же темные пятна красовались на носу, на лбу и щеках. Вадим недоуменно покосился на газетные вырезки. Фотографии чиновников, генералов и президентов. Зачем они ему?… Сортируя газетные фото, мальчуган рисовал на некоторых из них крестики и складывал в аккуратные стопки.
— Знаете, для чего я это делаю? — упредил он вопрос Дымова.
— Для чего?
— А вот для чего! — довольная усмешка изогнула губы парнишки. Ткнув пальцем в присевшего на диван Ганисяна, малец зычно выкрикнул: — Он тоже знает! И сердится. А я все равно делаю!.. Хотите посмотреть? Я покажу.
— Усы, небось, подрисовываешь?
Пренебрежительно хмыкнув, мальчуган проворно выхватил из нагрудного кармана иголку и прицельно воткнул в глаз изображенного на снимке человека. Втыкая, захрипел, изображая стон умирающего.
— Во, как ему больно!
Вадим растерянно оглянулся на Ганисяна.
— Зачем же так?… — выдавил он из себя. Хотел улыбнуться, но не смог. Губы враз одеревянели. А вот мальчишка улыбался самым восторженным образом.
— Он ведь свинья, не человек. Свиньям надо выкалывать глаза, чтобы они ходили по кругу и качали воду. От этого всем будет только польза. А с глазами он будет врать. Он даже на человека становится похожим. Ну, на время, понимаете?
Вадим машинально кивнул.
— Ну и вот… А я их наказываю. Зато этих не трогаю, — одну из стопок мальчуган отодвинул в сторону. — Потому что эти уже люди. Я их по ноздрям отличаю. — Мальчишка прищурился. — А ты умеешь отличать? Или всех подряд убиваешь?
— Павел! — строго предупредил Ганисян. — Угомонись!
— А вот и не буду! — с вызовом отозвался Павел. Голосина у него оказался что надо. И тотчас рядом с маленьким палачом вынырнула косолапая фигурка, сипловатым баском заблажила.
— Жаткнись! А то жуб выбью!
Павел юрко отскочил в сторону, все так же весело завертел перед собой иглой.
— А я тебя иголочкой! Потом, когда все заснут…
— Павел! — рявкнул Ганисян. — Ты же обещал! Знаешь, как называют тех, кто не держит обещание? — повернувшись к Вадиму, он коротко пояснил, кивая на косолапого: — А это у нас Семен, добровольный дежурный. Очень не любит, когда кричат.
— Тре-пло! Тре-пло! — тем временем подхватил косолапый Семен. Преданно обратив к Ганисяну конопатое личико, сообщил: — Мы уже с ним дрались сегодня. Я победил.
— Ага, победил-крокодил. Я вот потом подкрадусь и иголочкой…
— А я тебе жуб выбью!..
— Сейчас — что! — зашептал Ганисян. — Посмотрел бы ты на него месяц назад. Воспитателей до истерик доводил. — Чуть что, за ножи, за вилки хватался. А ведь есть экземпляры и похлеще.
Вадим заметил, что место Павла за столиком занял другой паренек. Шрам пересекал юное личико от виска до нижней губы, но, в отличие от Павла, этот обрабатывал газетные фотоснимки вполне классическим образом — карандашом пририсовывая рога, бороды и синяки. Изображенных в полный рост он обвешивал пулеметными лентами и ремнями, за спиной помещал ствол ружья, за пояс вставлял пиратского вида саблю.
— Хуже всего, когда кто-нибудь проносит сюда оружие.
— А что, и такое бывает?
— Уже несколько раз, но слава Богу пока обходилось без стрельбы. — Лицо Ганисяна внезапно приняло плутоватое выражение. Из-за спины к нему подкрадывался перепачканный акварелью карапуз.
— Ну-ка, ну-ка!..
С разочарованием убедившись, что обнаружен, карапуз в открытую подскочил к Ганисяну, кулаками забарабанил воспитателя по худым коленям.
— Катать будешь?
— Да уж придется, — усадив карапуза на колени, Ганисян со вздохом поинтересовался: — Тебе ровненькую дорожку или с ухабами?
— С геволюцией! — завопил карапуз.
— Жуб выбью! — тут же долетело из гущи вошкающихся на полу детей. Там возили по ковру пластмассовые машинки, из кубиков сооружали стены с бойницами. Кипела солдатиковая война, и тот же Павел за перекладины стульев нитками подвешивал офицеров и рядовых, всадников вместе с лошадьми, минометчиков и пушкарей. Чуть отползая в сторону, откровенно любовался покачивающейся гирляндой. Раскрасневшись от усердия, что-то вполголоса напевал. Мелодия показалась Вадиму знакомой, а вот слова Павел, похоже, придумывал сам.
— Мы шли и били, мы шли и ваивали! Они лижали, они в крави лижали!..
— Замечательный парень… — пробормотал Дымов. Сейчас он ощущал некоторую растерянность. В самом деле, его по праву считали первым защитником музея, всем и каждому он готов был доказывать, что город живет единственно детьми, что дети — это последний шанс и последний банковский вклад людей. Для него это превратилось в своеобразную религию, в оправдание собственных дел, может быть, даже собственной жизни. По отклику людей он видел, что и их обуревают те же порывы. Детский аргумент казался самым весомым и обсуждению как-будто не подлежал. И тем не менее, снабжая музей продуктами, мебелью, кучей прочих мелочей, взглянуть поближе на то, что происходит внутри Вадим как-то не удосуживался. И вот, наконец, удосужился и ахнул. Правда как обычно оказалась более неудобоваримой и колючей.
