Напряглись жилы на шее Андрея, а в горле заклокотало, запенилось, но трезвый рассудок одёрнул за руку: а что они могут сделать? Парты отстоять? Баррикады из них соорудить и с ружьём в охранение встать? Да их завтра скрутят, как жеребят-стригунков, ножки стреножат такими путами – не развяжешь.
На память пришёл тракторист Алёшка Елизаров, весельчак и балагур, весёлый балалаечник. Перед самой войной женил он сына Гришку. Свадьба была весёлая, забавная, Алёшка кричал, призывал гостей гулеванить по-настоящему, на вино не скупился и скоро сам набрался, принялся играть на балалайке, на которой мог он виртуозно исполнять любые танцы и припевки. Был Алёшка похож на циркового клоуна – нос в лепёшку, глаза навыкате, рубаха из красного атласа. И когда как-то спел забористую частушку:
Пашаницу – за границу,Яйца – в коперацию,Большой хрен – на заготовку,Дуньку – в облигацию.
– то люди только посмеялись, а больше всех его жена Дуся, кроткая, смиренная баба. Но через два дня приехали к их дому два ражих молодца, Алёшку увезли. Словно в омут канул человек, был – и не стало. Вот такие дела!
Может быть, вовремя вспомнил об этом Андрей и спросил у Илюхи рассудительно:
– А что это нам даст?
– Ну… сам понимаешь… – начал заикаться Илюха. – Может, отстоим школу? Разве… мы-ы не фронтовики с тобой?
– Охолонь трошки, Илюша. Ничего мы с тобой не сделаем, только себе навредим. У немца всего-то танк, а у этих – бу-ма-га! Ре-ше-ние!
Подошедший Сергей Яковлевич, узнав в чём дело, тоже поддержал Андрея.
– Плетью обуха не перешибёшь, – сказал он рассудительно.
Илюха дёрнулся, лицо сделалось мёртвенно-бледным, сказал со злобою:
– Ну, тогда я уеду из Парамзина. Не котята мои дети.
– А куда уедешь, Илюша? – засмеялся Сергей Яковлевич. – От судьбы не убежишь.
– У меня кум в совхозе «Кубань» работает, вот к нему и подамся. Всё-таки не за палочки пашет, а настоящий хлеб получает. Давно меня зовёт, а я всё за свои углы держался.
Они разошлись по своим загонкам, и Андрея охватила тоска. А ведь и в самом деле, развалится Парамзино. Вон уже две семьи – Кольки Ермохина и хромого Боровкова, бывшего дезертира, недавно на Сахалин завербовались, сейчас ждут команду на отправку. Недавно Боровков ходил пьяный, расхристанный по деревне, кричал каждому встречному-поперечному:
– Наглядывайтесь – уезжаю!
Рыжие волосы его поредели на темени, свалялись в причудливый клок, и голос стал ломким, каким-то детским. Вроде и небольшая потеря, а всё-таки исчезнут ещё две семьи, и будут смотреть на мир пустыми глазницами их осиротевшие дома.
Рожь выдалась в этом году низкостебельная, ломкая, а колосок щуплый. И от этого тоже обливалось сердце кровью. Как будут жить люди в предстоящую зиму? Может быть, и ему податься из Парамзина, свет же клином не сошёлся? А как же память предков, родные могилы, тёплый простор, от которого мягче становится на душе? Разве затем на этой земле жило несколько поколений Глуховых, привыкли к каждому холмику, к каждой былинке в поле, к каждому дереву на улице, чтобы выбросить это сейчас из сердца, как ненужную ветошку?
Ольга, узнав о школе, вздохнула горестно. И снова вспомнила о Евдокии Павловне. В ней словно ожил её высокий волевой голос, зазвучал из небытия призывно и отчётливо. Правду говорят, что хорошие люди, как яркие звёзды – они исчезают, а их свет струится и струится на землю, греет и наполняет решимостью. Может быть, написать об этом произволе районных властей в Москву? Неужели и там не поймут?
Но желание это исчезло быстро, когда через три дня появился в колхозе Дмитрий Ермолаевич Сундеев. С подписной кампании на заём не был он в Парамзине, а тут, как только застучала на току молотилка, явился. И первым долгом собрал собрание.
Он долго разъяснял, как он выразился, текущий момент, говорил о патриотическом письме колхозников и всех работников области дорогому товарищу Сталину, в котором они решили досрочно справиться с заданием по продаже хлеба, а в конце сказал:
– Думаю, и ваши колхозники в долгу не останутся. Как, Степан Кузьмич?
– Да бедный у нас урожай, – крякнул Бабкин. Но Сундеев цепко уставился на него, и у того, видать, возник гнетущий озноб внутри, он поднял голову, посмотрел на потолок, вроде размышляя. – Но мы твёрдо намерены, товарищ Сундеев. Так и передайте районному руководству, это самое наше твёрдое слово. Подсчитав свои возможности.
– Да чего мы считали? А колхозникам как же? – спросил Сергей Яковлевич.
– Ты что, товарищ Зуев, забыл, что существует первая заповедь. Сначала надо о Родине думать, а потом уж о себе.
– Думается плохо, – усмехнулся Сергей Яковлевич. – С голодухи много не надумаешь, одна жратва в башке сидит.
Разозлился Сундеев не на шутку, забубнил:
– Был бы ты Зуев, в моей роте, я бы тебя заставил Родину любить. И что ты за человек такой – как чирей липкий, пристаёшь по пустякам.
И, уже обращаясь к собранию, сказал:
– Вот что значит, товарищи, быть политически беззубым и беспринципным! В час, когда наша Родина напрягает свои усилия на восстановление народного хозяйства, собирается в единый кулак, вот такие люди разлагают общество, своими мещанскими интересами наносят непоправимый вред.
– Да ведь есть хочется, – серьёзно крикнул Зуев. И всё собрание грохнуло, а потом как-то сразу притихло. Понимали люди, что все эти слова, сказанные Сундеевым – демагогия и игра, привычная игра, скрывающая истинные намерения. Значит, и в этом году оставят колхозников без хлеба.
Утром, когда Ольга ушла доить корову, в дом к Андрею влетел Колька Дашухин. Был малец возбуждённый, красное, прогретое утренним солнцем лицо показалось каким-то прокалённым.
– Дядя Андрей, у вас красный материал есть?
– Зачем тебе?
– Председатель послал. Сегодня первый красный обоз с хлебом отправляем.
– Нету, – ответил Андрей и отвернулся. Значит, всё идёт по старой наезжанной колее. Он ушёл в себя, собрал морщины у лба, прозрачные тени залегли под глазами. Нет, и в засуху на первом плане не деревенские люди, не их пухнущие семьи, плюют на их потуги и усилия. Он стукнул кулаком по столу и, наверное, проломил бы, не будь крышка дубовой.
А председатель, его линия? Только о себе думает Бабкин, как кот сало, стережёт своё благополучие. Чихать он хотел с той самой высокой деревянной вышки на то, что останутся на зиму людям отходы да полова!
Глава четырнадцатая
Лёнька появился в Парамзине как раз под престольный праздник Успенья. Был такой деревенский праздник в конце августа, обычно шумный до войны, с песнями и хороводами, с праздничными застольями, с соленьями и моченьями, припасёнными на зиму. Ещё Успенье называли третьим Спасом и шутили про себя: пришёл Спас – готовь шубу про запас.
И в самом деле, стало уже холодать, особенно по ночам, хотя днём ещё весело светило солнце, слало на землю слабые сквозные лучи, и тогда округа утопала в засинённой дымке. Но вечером вместе с быстро наступающей темнотой решительно надвигались на низины пухлые туманы, потихоньку проглатывали ольховые кусты в низинах, копёшки сена на лугу.
На Успенье в старые добрые времена шёл по деревне чудный запах печёного из новины хлеба, духмяных блинов, взбитых на молоке и яйцах, а на столе в каждом доме непременно дымились густые наваристые щи из молодой капусты, приготовленные на курином бульоне, на столе красовались пунцовые помидоры и янтарные дыни.
В военные годы деревня словно притаилась, было не до праздников, гнулись и корежились люди от потерь близких, родных людей, и человеческая память не могла смириться с тем, что нет на свете тех, с кем делили хлеб и радость, тревогу и восхищение. Почти в каждом доме в Парамзине на стенах в старых киотах висели фотографии, к которым были прикреплены чёрные ленточки.
Андрей вспомнил, как в Финляндии он неожиданно увидел у некоторых домов привязанные жёлтые ленты и поинтересовался: почему? И ему объяснила Ресма, что такова традиция: если нет человека дома, а его ждут и печалятся о его судьбе, вывешивают вот такой знак около дома. В Парамзине надо было у каждого крыльца вывешивать эти ленточки, и не по одной, а по нескольку. Словно частый гребень выгребала война людей, а вот возвратила немногих.
Лёнька готовился к празднику. Они ещё тогда, когда вернулись в ФЗО после нескольких дней отлучки, договорились с Серёгой – всё, ша, затихнем на время, а потом – нагрянем снова в деревню, погулеваним, отдохнём на славу. Впрочем, Лёнька дал себе зарок – больше воровать он не будет, это не только бесчестно, но и страшно стыдно. Он не мог представить, как будет глядеть в глаза Ольге, которая живёт теперь в доме Глуховых, заколотив досками окна своего домишки.
Отвращение к себе возникло в его душе. Мерзко и противно, будто он держал в руках мёртвую крысу. Разные думы теснились в его голове, а вдруг Ольга знает, или вдруг Кузьмин напал на их след и только ждёт, когда они появятся в Парамзине, тогда и спеленают голубчиков – и от этих дум становилось не по себе, создавалось ощущение, что тело и душа раздавлены, не осталось ни клочка живого места.
