– Можешь, – немного нетвёрдо ответил Лёнька.
Они до вечера проспали на поляне, а когда начала густеть темнота, Серёга растолкал Лёньку, налил остаток водки в стакан.
– На, похмелись!
От выпитой водки сейчас у Лёньки кружилась голова, тряслись руки. «Вот дурак, – злился на себя Глухов, – зачем я пил? Сам себе испортил праздник. Вон и руки, как у паралитика, скачут».
Но выпитая с трудом водка, кажется, вернула прежнее состояние – вроде горячим чаем согрело внутренности, размягчило тупую боль в затылке. Ощутил Лёнька, что развинчивается в нём какой-то тугой болт, который сжимал тело. Хотелось петь, цепко, как Серёга, карабкаться по-обезьяньи на дерево. К нему возвращалась острота зрения, восприятие мира, тихого, спокойного вечера, розово светящейся зари на западе.
– Ну, пошли? – спросил Егоров.
– Куда? – вопросом на вопрос ответил Лёнька, хотя ему сейчас хотелось именно действовать, куда-то идти или бежать. Ту энергию, которая согрела и разогнала в нём кровь, надо было выплеснуть, истратить, иначе так и будет распирать грудь. Он ободряюще подмигнул Серёге и, не дожидаясь ответа, сказал:
– Пошли.
Начала густеть темнота, из пронзительно-синего небо становилось мрачным и холодным. Лёнька шёл сзади Егорова, раздвигал влажные кусты, на которых уже застыла робкая вечерняя роса, и без интереса думал: «Куда это направляется Серёга?» А тот привёл его к Соньке Клишиной в дом.
Сонька, полураздетая, в одной ночной сорочке, смущённо юркнула в чулан, только крикнула немного кокетливо «проходите». В доме у Соньки было чисто, как в больнице, на кровати, хоть и в темноте, белизной отливало покрывало, на полу лежали чистые домотканые дорожки.
Видно, Сонька ждала гостей – на столе стояло несколько тарелок и стаканов, и Лёнька догадался, почему они здесь оказались. По деревне давно шёл разговор, что Егоров похаживает к Соньке, и хоть та была старше его, видать, любовь у них была не на шутку.
Хозяйка вынырнула из чулана, и Лёньке она показалась сказочно красивой. Короткие волосы, навощённые какой-то особой помадой, чёрт там разберёт у этих баб, отливали чернотой, чуть припухшие крашеные губы словно призывали, чтоб их поцеловали, и Серёга так и сделал, нежно обхватил Соньку, обнял с силой, громко чмокнул в сочные губы.
– Ой, кости раздавишь! – весело пискнула Сонька, а Серёга блаженно заулыбался.
Сонька одёрнула свою нарядную кофту, сказала кокетливо Серёге:
– Чужую женщину целуешь в открытую, не стыдно?
– Ничего, – усмехнулся Егоров, – Лёнька – человек свой в доску. От него нечего скрывать, что у нас любовь с тобой.
Нет, не заметил Лёнька смущения на лице у Соньки. Та деловито, на правах хозяйки, пригласила их к столу, из чулана принесла бутылку самогона.
– Уж ты сам угощай и меня, и друга. Будь в этом доме хозяин, – обратилась она к Серёге.
Егоров и в самом деле чувствовал себя хозяином, неторопливо разлил мутную жидкость по стаканам, с насмешливой улыбкой сказал:
– Ну, как говорили древние гусары – за баб-с. Это значит за тебя, Соня.
Кое-как собравшись с духом, выпил Ленка противный самогон. А Егоров осушил стакан быстро, как пьют холодную студёную воду в жару. И Сонька выпила, не морщясь, только после помахала ладошкой перед ртом, будто ей не хватало воздуха.
Застолье получилось хоть куда, и Лёнька искренне теперь завидовал Егорову – вон какая красивая деваха тает и млеет перед ним, как степная мальва! Не позавидовал бы, да зависть сама душу гложет. У самого-то Лёньки и не было ничего подобного. Правда, пай-мальчиком он себя не считал, было время – похаживал к Настёне Панфёрычевой, она и обучила его премудрости любви, только где теперь та Настёна? Изменила она ему, а кончила плохо.
Сейчас нравится Лёньке Татьяна из Веселовки. Огневая девка, с круглыми, как у птицы глазами. Но кажется, не по сердцу ей Лёнька, иначе бы сказала, она лгать не умеет, не сфальшивит. Ещё весной провожал Лёнька домой Таню, спросил у неё:
– Скажи, Таня, тебе из ребят кто нравится?
А она в ответ – ни слова, ни полслова и даже намёка никакого. Сонными глазами на него посмотрела – и всё. Шёл тогда из Веселовки Лёнька и обет себе дал – больше сюда ни ногой.
И только сейчас где-то в воспалённом мозгу, в каких-то его клеточках шевельнулась мысль, – а не дурак ли ты, Лёнька? Какая же девушка про любовь в первый вечер скажет? Ведь не оттолкнула она тебя, разрешила домой проводить – значит, не отторгла навек. А он сразу всего захотел! Вот если будет сегодня Таня – обязательно подойдёт к ней Лёнька.
Они допили самогон. Серёга подмигнул Лёньке, тихо прошептал, когда Сонька скрылась в чулане…
– Ты меня на улице подожди! Я быстро…
Лёнька всё понял и потихоньку выпорхнул из-за стола. На улице, где уж давно скопилась ночная темнота и противно выли собаки, он закурил и опять почувствовал, что снова вскипела в нём сила, жажда деятельности. Будто с бодрящим ночным воздухом вошла сумятица в голову.
В Загродском саду играли гармони, и в деревню доносились высокие девичьи голоса. Рассмеялся Лёнька – ишь, веселятся, беспечные! Ничего, заготовил им Серёга сюрприз, даже у Лёньки деревенеют руки и ноги от предстоящего страха.
Появился Егоров, и даже в темноте можно было догадаться – наверняка, блуждала сейчас на лице Серёги счастливая улыбка. И снова укол зависти к Егорову возник в Лёньке: вот тебе и «наш брат-кулешник». Видел он в темноте, как закинула Сонька руки за шею Сергея, потянулась на цыпочках, прильнула к нему. «Наверное, как печь горячая», – подумал про себя Лёнька. В какой-то книжке читал Лёнька, что в человека надо верить, в его достоинство, произрастающее из его сущности и крепнущее в его свободе… Вот и Сонька, видать, здорово верит в Сергея, во всю его сущность.
Он слышал, как Сонька спросила тихо:
– Придёшь сегодня?
– Ага, – глухо ответил Серёга. И торопливо сбежал с крыльца, тихонько позвал: – Ты где, Лёнька?
Лёнька выступил из тени тополя, свистнул, и они пошли торопливо к Загродскому саду. В руках нёс Серёга свёрток, и Глухов догадался: наверное, тот самый белый халат, о котором толковали днём.
Они по росным кустам добрались почти до поляны, и вдруг Серёга обернулся к нему, горячо зашептал:
– Слушай, Лёнька, а может быть, тебя вырядим, а? Пойми правильно: я с оружием, значит, прикрою, если хоть кто возникнет. Пальнём в небеса – все штанишки обмарают.
Резонными показались слова друга, и Лёнька не чувствовал гнетущего страха, внутреннего озноба – надо, так надо, какой разговор, для любимого дружка и серёжку из ушка. И Лёнька начал облачаться в белый шуршащий халат, а Серёга прошептал:
– Надо и лицо, и брюки белым замотать – пусть думают, что ты – приведение, лунатик, с неба свалившийся. Я специально у Соньки марлю прихватил. Кстати, понравилась тебе Сонька?
– Понравилась! Жениться будешь?
– Ну, брат, ты и загнул! Да у меня и женилка ещё не выросла.
Он засмеялся приглушённо, давясь смехом, и у Лёньки тоже легко и радостно стало на душе. Шутник его друг, ей-богу, с таким не соскучишься.
Егоров обмотал марлей брюки Лёньки, завязал бинтом, а потом сделал накидку на голову.
– Ну, беги. Только как демон скачи и визжи, иначе не поверят. А я тебя в этих кустах буду дожидаться.
Луна выскользнула из-за вершин деревьев, тускло осветила поляну, гуляющую молодёжь. «Тем лучше», – подумал Лёнька и с визгом выскочил на поляну, заплясал в какой-то полудикой пляске, напоминающей то ли галоп лошади, то ли танец ведьм. Взвизгнули девки протяжно, моментально сникли гармони, и вот уже треск, похожий на ломовой бег могучих зверей, послышался из кустов. Словно неведомой силы ураган пронёсся над землёй, смерч, возникший из ничего, и на поляне не осталось никого, кроме белого чудища, размахивающего похожими на птичьи крылья руками. Под маской у Лёньки лицо расползлось в блаженной улыбке – в нём возникло чувство ликования, шальной радости, что так получилось. Как испуганные овцы, шарахнулись, смехота да и только!
Ещё несколько минут праздновал свою победу Лёнька, визжал и махал руками. Это потом, после, он будет проклинать себя за всё, что случилось с ним, а сейчас жил в нём радостный школяр, весёлый Буратино, Мальчик-с-Пальчик, злой Бармалей или ещё какой сказочный герой, жил и потешался, смеялся над презренной толпой.
Две тени метнулись из кустов, и Лёнька не успел улизнуть к Серёге, его дёрнули за ногу, и он покатился в жёсткую траву. Какой-то сильный человек схватил его за халат, поставил на ноги, крепко держа руки.
– Ага, попался, сукин сын, – прохрипел напавший на него. И по голосу Лёнька понял – лукавский гармонист Иван Климанов, необычной силы человек. «Сейчас бить начнёт», – мелькнуло в голове у Лёньки. И он почувствовал, как загнанно, будто у взмыленной лошади, застучало сердце в груди.
