Дубов пил по-черному, шесть дней кряду. Самое страшное, что водку он изволил кушать в полном одиночестве. Жена его, Лидия Сотоцкая, даже в кабинет к нему не заглядывала. На четвертый день Дубов принялся от тоски беседовать с бутылкой. Вечером пятого дня бутылка наловчилась ему отвечать. Утром седьмого дня, кажется было воскресенье, Дубов попытался приостановиться. За пропущенную мимо работы неделю он не волновался — от такой неприятности Сотоцкая его всегда прикрывала. Но хуже дело обстояло с физическим и душевным состоянием Дубова. Руки у него тряслись, голова болталась, ноги не держали. До туалета он вынужден был добираться на четвереньках, а едва пытался принять вертикальное положение, как тут же падал, вестибулярный аппарат дал сбой. У него еще хватило разума, чтобы понять, что танцует он на самой грани белой горячки. Но остановиться он не смог и, покопавшись в письменном столе, нашел-таки непочатую бутылку водки. Осторожно выпил полстакана и слегка пришел в себя. Однако на него тут же цементной глыбой навалилась вселенская грусть, и он заплакал. Оплакивал несложившуюся жизнь, унижения, которым подвергала его властная жена. Потом он начал свирепеть. На беду свою, добрался до туалета. Из коридора услышал голоса в гостиной — разговаривали его супруга и Глеб Артемьев. От нахлынувшей злости Дубов забыл про туалет, вернулся в кабинет и принял еще полстакана. После чего рассудок его помрачился, но физических сил прибавилось. Он прихватил со стола пустую бутылку и сравнительно твердым шагом двинулся в гостиную, откровенно говоря еще не зная, какую цель преследовал.
Но когда увидел на диване вальяжно развалившегося Артемьева, а рядом с ним свою жену, то яростно зарычал и метнул бутылку, не прицеливаясь, в своих обидчиков.
Каким-то чудом Артемьев успел прикрыться от этого метательного снаряда подушкой, а Сотоцкая ожесточенно крикнула:
— Ты что это такое, дурак, удумал?! До голубых слонов нажрался?!
— Сволочь, — убежденно заявил Дубов. — Сволочи вы оба! Кто вам дал право меня унижать?! Кто вам дал право нагло валяться при мне в моей квартире на диване!
— Заткнись, урод! — Сотоцкая соскочила с дивана и двинулась на мужа, но обычно робкий супруг проявил строптивость:
— Это ты заткнись, проститутка! Уже переспала со всем холдингом, мало тебе?! Ты уже старая и дряблая, а все туда же лезешь.
Сотоцкая оглянулась с таким видом, с каким солдат в бою ищет подходящее оружие для атаки, но неожиданно приостановилась и позвала Артемьева:
— Глеб, дай же ему в морду и запри в туалете!
— А я тут при чем? — пожал плечами Артемьев. — Извини, но это ваши дела, семейные. Они постороннего вмешательства не терпят.
Дубов не унимался:
— Хватит с меня, хватит, сволочи! Разведусь я с тобой, шлюха тротуарная.
— Разводись, — совершенно хладнокровно вдруг согласилась Сотоцкая. — Разводись, родимый, хоть завтра. Только учти, что фартовая жизнь твоя кончится. Из этого дома ты уйдешь нагишом. И не будет тебе ни квартиры, ни дачи на Клязьме, ни хаты в Ялте. Не будет автомобиля и катера на Волге, под Ярославлем. Ничего не будет, Дубов. Ты подохнешь в канаве, как последний бомж.
— Да лучше Сдохнуть, чем жить в таком позоре и унижении!
Артемьев уже надел пиджак, и Сотоцкая сказала ему:
— Идите, Глеб Сергеевич. Идите. Я сейчас тут быстро разберусь.
Артемьев кивнул, и через несколько секунд за ним захлопнулась дверь в прихожей.
— Ты закончил? — спросила Сотоцкая. — Может, поговорим вразумительно?
— Я с тобой, сукой панельной, разговаривать не собираюсь! Беру свои кальсоны и ухожу навсегда!
От хлесткой и достаточно тяжелой пощечины Дубов слетел со своих слабых ног на ковер, ударившись при этом головой о ножку стола. Кровь потекла по левому виску, но сознание он не потерял. Сел и сказал угрюмо:
— Значит, теперь Так? Ну тогда я тебя убью!
— Попробуй, урод, — спокойно прозвучало в ответ. — Только успеешь ли убить? Ведь я сейчас сниму телефонную трубку, и через пять минут ты загремишь. Знаешь куда? Помнишь ли, Игоречек?
Дубов дышал тяжело, смотрел на жену глазами умирающего зверя.
Сотоцкая прошла в ванную комнату и вернулась оттуда с мокрым полотенцем и пластырем. Аккуратно вытерла окровавленную голову Дубова, залепила рану пластырем.
— Игоречек, сизый голубочек, ты устал, утомился от работы. Все хорошо, все ладушки. Я сейчас вызову машину, и тебя отвезут на дачу, — ворковала Сотоцкая, будто пару минут назад не она повергла мужа могучим ударом на ковер. — Отдохни недельку, отойди на пиве и квасе. За работу свою не бойся, я там все улажу. А через понедельник я за тобой приеду.
На Дубова подействовало умиротворяющее воркование жены — и боевой дух из него вышел. Он бессильно расплылся на ковре и даже слегка задремал. Словно сквозь подушку, он слышал, как жена вызывала машину, потом слышал чьи-то голоса и ощутил, будто воспарил в небо. Однако, когда его сунули в салон машины, сообразил, что его донесли сюда на руках. Теперь он уже понимал, о чем говорили двое мужчин:
— Ну и дерьмо мужик! Полная слякоть. Надо же жить и процветать под юбкой жены!
— А Лидке-то зачем он нужен?
— Хрен ее знает, устраивает, видать, такой спиногрыз.
— А по-моему, ей удобно при таком муже погулять от души. И по чужим койкам валяется, и от всяких сплетен прикрыта, замужем потому как. И что он от нее не сбежит?
— Хрен его знает. Поговаривают на фирме, что он у нее на какой-то крючок насажен: чуть хрюкнет, она ему тут же будто бы карачун устраивает.
— Оба они дерьмо вонючее.
— Это уж точно.
Загудел мотор, Машина тронулась. Игорь Сергеевич уткнулся носом в подушку кресла и горько, тихо заплакал. Он понимал, что ничего в своей жизни изменить уже не может. Разве что голову в петлю сунуть? Но зачем? Пусть все остается как есть.
Глеб Сергеевич Артемьев сидел в стеклянном кубике кафе напротив дома Сотоцкой. Он с удовольствием проследил, как вынесли Дубова на руках из парадных дверей дома и впихнули бедолагу в машину. Машина укатила, а Артемьев расплатился с официанткой, перешел улицу и поднялся на третий этаж, где и открыл двери своими ключами.
Сотоцкая радостно встретила его в гостиной, обняла, поцеловала и сказала уже озабоченно:
— Хорошо, что ты вернулся, мы не договорили.
— Поэтому и вернулся.
Сотоцкая спросила лукаво, влажно блеснув своими красивыми и призывными глазами.
— Только поэтому и вернулся?
— Сначала дела, Лида, а удовольствия потом.
— Ты прав, мой принц. Давай о делах. И пора, Глеб, хотя бы нам с тобой говорить прямо. Хватит темнить, назовем вещи своими именами.
— Называй.
— Нам с Дарьей не сработаться. Или мы
