Пресловутый пруд окружало несколько скудных кустов вербы, потускневших от жары. Еще издали Локкер понял, что никакой это не пруд, а так, лужа. Неглубокая яма, полная воды, заросшей ряской. Вокруг растет тростник и камыши, а в мутной буро-зеленой воде плавает всякий сор. Низко над водой вились комары и мошки. И кидаться туда Локкер не стал, побрезговал. Только выдернул подвернувшийся камыш, чтобы объесть сладкий корешок.
Рамон от возмущения перекинулся, сказал с досадой:
— Ты чего?! Ты же сам хотел!
Локкер тоже перекинулся для выяснения отношений.
— Тут неинтересно купаться, — сказал он извиняющимся тоном. — Мне же мелко. Я тут плыть не могу — копытами дно цеплять буду. Не сердись. Я, наверное, зайду… в эту воду… но разве это купание?
Рамон сморщил нос, обнажив клыки, гавкнул:
— Найди лучше!
— Я раньше так купался, — протянул Локкер мечтательно и машинально сорвал веточку вербы. — Обо всем на свете забывал, даже про все беды забывал — так купался. В речке, где она поворачивает… там, знаешь, такой красный песочек, копыта вязнут, но приятно — и стрекозы голубенькие… А на другом берегу — осинник… Сейчас, наверное, русалки расселись по корягам и песни поют, а в такой воде ни одна русалка жить не станет. Тут только комариные личинки…
Рамон заслушался, приоткрыв рот и громко дыша. Его круглая загорелая рожица с широким носом и ямочкой на подбородке, наверное, показалась бы глуповатой, если бы не цепкий взгляд — глаза темные и пристальные, как у всех разумных псов. Вечная настороженная оценка обстановки и всего мира — порода, как говорил Джейсор, Рамонов отец.
— Речка — она, знаешь, какая? — продолжал Локкер, очарованный собственными мыслями. — Речка — она без конца. Можно все лето и всю зиму идти, идти — а к истоку так и не придешь. Такая длинная. А втекает в море — воды, не представляешь, сколько, но купаться сложно. Вбегаешь, бежишь, бежишь — а до живота не доходит, все по колено…
Рамон хмуро разглядывал подсохшую траву под ногами.
— Ты много чего видел.
— Ну да, — Локкер задумчиво прикусил веточку. — Мы же, лоси — странники и стражи. Мы повсюду бродим — собираем вести, передаем… За лето и за зиму, знаешь, сколько проходим…
— Речка — в лесу? — перебил Рамон деловито.
Локкер взглянул на него, будто проснувшись. Кивнул. Рамон крепко почесал затылок, на котором темные волосы росли пушистым ежиком. Ухмыльнулся:
— Ну да, ты же жил в лесу… Уж не трусливее я тебя, теленок, — вдруг сделал вывод с яркой улыбкой, только клыки сверкнули. — Ты не боялся — и я не боюсь. Тем более — вдвоем.
— Вообще-то, вечером в лесу… — начал Локкер, но Рамон перебил:
— В этой луже плескаться, да? Уже трясемся, да? Мы идем или нет? Мы вообще, Стая или нет?
Это заявление так польстило Локкеру, что он порозовел от удовольствия:
— Стадо, конечно.
— Стая!
— Ну да, Стадо.
Рамон расхохотался и пихнул Локкера в бок кулаком:
— Пошли, рогатый… Да брось ты эту ветку! Там целый лес веток!
До леса неуклюжими ногами Старшей Ипостаси оказалось куда дальше, чем ожидалось. И идти неудобно — высокие жесткие травы чуть не по пояс путаются в ногах и мешают. Но они разговаривали — у них пока не было ни малейшего сомнения, что общаться они, существа из разных систем координат, могут только произнесенными словами. Поэтому приходилось терпеть неудобства, связанные с медлительным и неловким человеческим телом.
Локкер понимал, что всего не объяснишь, но пытался объяснить хотя бы самое главное:
— Змеи, — говорил он, бессознательно подражая собственному отцу, — холодные сущности без души, но не нападают без причины. Только не наступай и не обижай. А если зашипит — скажи: «Холодная кровь, мир общий, мир с тобою»…
— Ага, — Рамону было не так жарко в двуногом теле, как в четвероногом, но все равно, по привычке, хотелось хахнуть и высунуть язык. Слушал он весьма внимательно. — А змея — это что?
Локкер вздохнул.
— Я покажу.
— Я же городской, — буркнул Рамон уязвленно. — Я не знаю змею, предположим. А ты знаешь трамвай?
Локкер взмахнул на него ресницами.
— Тоже кусается?
У Рамона моментально поднялось настроение.
— Да ну его! Давай дальше.
Но Локкер не успел. Лесная стена уже встала перед ними. Косые солнечные лучи выкрасили сосновые стволы в горячий красный цвет, а все остальное — в цвета дикого меда. Стоял знойный покой, только тени дрожали на позолоченной земле, усыпанной хвоей. Локкер остановился и прислушался — и Рамон замер рядом, раздувая ноздри, завороженный и оцепеневший.
— Пахнет-то… — пробормотал щенок. — Кисло пахнет. И смолой. И сыростью. И… и не знаю чем… — и скульнул от переизбытка чувств, шлепнув себя по носу. — Дурацкий нос! Хочу другой. Давай, а?
Локкер кивнул.
— Да, но разговаривать…
— Успеется, — отмахнулся Рамон. — Сперва — нюхать! Потом обсудим. Мне нюхать надо!
Локкер пожал плечами. Он не понимал, что такое уж важное можно унюхать. Сам, напрягая обоняние и воображение, изо всех сил втягивая носом жаркий лесной воздух, он чуял только горячий настой березы и сосны, стоячей воды в канавке и еще чего-то неопределимо травного. Но с друзьями нужно считаться, а его новый друг — хищный зверь, хоть и маленький. У хищников — свои нужды.
Странно дружить с хищным зверем, думал Локкер, уже привычно озирая лес с высоты лосиного роста. Забавно, как Старшая Ипостась раздвигает возможности. Он ведь мой ровесник, Рамон — а кажется, что младше или старше, но не ровня. Носится, суетится… отчего суетится? Славное существо, доброе, раскрытое — но растяпистое какое-то… несобранное… Зачем ему мышиную нору раскапывать? На что ему мыши? Неужели есть? — и сам отщипнул молодой сосновый побег, потрясающего вкуса, горьковато-свежий и терпкий. Как можно сравнить хвою — и мышь?! Да еще живую…
Но Рамон бросил нору и помчался кругами, исследуя окрестности. Локкеру помимо воли и здравого смысла хотелось за ним присматривать. Он — хищник, Рамон, но и ему могут причинить боль. Вот например — хоть волки, самые страшные и мерзкие звери на свете, и сродни собакам, но могут пса разорвать и съесть. Хотя, кажется, в окрестностях нет волков… но все равно.
Птицы в прогретой листве перекликались лениво; им тоже было жарко. Где-то вдалеке стучала потатуйка, которую можно слышать, а видеть нельзя. Покой стоял, как тихая вода, нарушаемый только топотом и быстрым дыханием щенка. Локкер нашел правильную тропу и, не торопясь, пошел к реке — Рамон следил за ним и следовал за ним, но не по тропе, а каким-то странным зигзагом. Он носился вокруг, сновал в высоких папоротниках, вычихал мураша — и тут же снова прижал нос к чему-то, что могло показаться интересным только щенку и только из-за запаха. Он один создавал столько же шума, как пять лосят его возраста — и Локкер улыбался про себя.
Он шел вдоль овражка, заросшего папоротником так густо, что выемка в земле лишь чуть угадывалась под пышными ажурными листьями. Рамон кинулся в эти заросли с размаху, оттуда с писком брызнули какие-то существа, вроде мохнатых шариков с ниточками хвостов, и взлетела птица-смехач — Локкер еще долго слышал ее нервное хихиканье.
Потом Локкер свернул в сторону — лесная чаща вдруг расступилась, и глазам открылся берег, сплошь заросший голубыми колокольчиками, лиловыми барвинками и розовыми смолистыми рогатыми гвоздичками, прелестными и совершенно невкусными. Рамон с треском продрался сквозь кусты и остановился.
Река лежала под ними, медленная, чайно-коричневая, и теплые облака плавали в ней белыми лепестками. Русалки из-за томной жары попрятались, зато над водой реяли стрекозы, стеклянные сущности в дрожащем мареве машущих крылышек. На том берегу росли темные ели, медвежий ельник, но даже их черно-седая бахрома не выглядела угрожающе — так чувствовалось над рекой дыхание ее добрых Хранителей. Оно непередаваемо пахло водорослевой сыростью — очень-очень приятно.
Рамон несколько секунд стоял и смотрел, как зачарованный. Потом подпрыгнул, взмахнув передними лапами, с топотом помчался по колокольчикам и барвинкам, взметнул песок — и шумно плюхнулся в воду. Это выглядело так захватывающе, что Локкер тоже кинулся с разбегу, подняв грудью целую волну зеленоватых брызг.
Совершенно замечательное это получилось купание. Нет, плавать красиво щенок не умел — он потешно колотил лапами, задирая мордочку изо всех сил, чтобы вода не попала в нос и уши — но он так наслаждался, что его удовольствие передалось и лосенку. Локкер плыл так же неспешно, как и ходил, спокойно перебирая ногами — а Рамон снова нарезал круги вокруг, хватал пастью плавающие щепки, чихал и ужасно при этом веселился.
Они выбирались на берег, стряхивали воду со шкур, поднимая облака водяной пыли и мелких брызг; Рамон скакал вокруг Локкера, обнимая его лапами за передние ноги, толкался — хотел повалить и теребить за уши и за губы, как щенка. Лосенок отстранялся, шарахался, носился по берегу широким махом — и щенок носился следом, приседал от восторга, взлаивал и снова носился, а когда бегать становилось жарко, друзья снова бросались в воду…
