Жеребец рассеянно поднял прекрасные темные очи:
— Лучше. Во рту почти не болит и не кашляю. Коленям тоже легче. Я поправлюсь совсем?
Хольвин вздохнул.
— Ну что тебе сказать… Боль скоро пройдет совсем. Если не будет скачек и прогулок в полях под седлом по три-четыре часа подряд. Отдохнешь хорошенько и снова сможешь бегать… Лилия, пойдем в дом, я тебе дам лекарство, Дэрашу в питьевую воду добавлять. И попону возьмешь, будешь его укрывать на ночь — заморозки, не простудился бы…
Лилия улыбнулась Дэрашу, который смотрел на нее доверчиво и спокойно, вслед за Хольвином пробежала по двору, натянув куртку на голову, заскочила в дом. Закрыла за собой дверь и заглянула Хозяину в лицо:
— Все здорово плохо? Да?
— Лилия, — сказал Хольвин, — я звонил в СБ, тебе дают отпуск, останешься жить здесь и будешь ухаживать за конем — он к тебе расположен. Как быть с деньгами, пока не знаю. В Лиге все в курсе, наши адвокаты думают, что можно сделать, чтобы перевести вас на легальное положение, но… этот Филлис уже замучил жандармерию своими звонками и министру написал. Я его видел. Он… мертвяк новой формации, то есть формально живой, но двоесущным и людям от него тошно. Так что наши товарищи из СБ тут ничем не помогут. И если дальше так пойдет… в СБ вообще отпадет надобность.
— А в Лиге?
— Как тонко, — усмехнулся Хольвин. — Лиге будет очень трудно выжить, Лилия. В Городском Совете у нас объявились открытые враги. Тео очень кстати попал в беду — теперь о нас говорят и пишут, что мы экстремисты и фанатики, готовы убивать всех направо и налево… ради наших сомнительных убеждений.
Лилия укусила себя за костяшку указательного пальца. Вздохнула.
— Сомнительных… Послушайте… Хольвин… я, наверное, просто маленькая дурочка, да? Мне как-то страшно, знаете, страшно днем, а ночью снится что-то, от чего просыпаешься в поту. И мне жалко всех… и все… Что будет?
— Спрашиваешь, как двоесущный, — улыбнулся Хольвин. — Как наш коняга. Милая, да откуда же мне знать? Я не ясновидящий. Я, как и ты, чувствую, что все плохо, а объяснить не могу. Понимаю только, что нужно непременно что-то делать — и приходит в голову только одно: как-то попытаться выпустить медведя. И почему-то кажется, что твой жеребец тоже каким-то образом важен, но почему — не спрашивай, будь так добра…
Хольвин снял с полки свернутую попону на искусственном пуху и бутылку с каплями. Лилия сунула бутылку в карман куртки и прижала попону к груди.
— Отнеси, напои коня и приходи, — сказал Хольвин. — Попону на него вечером наденешь. Ты голодна?
Лилия кивнула.
— Яичницу будешь?
— Ага. Знаете, меня так удивило, что у вас куры… и кролики… Вы кроликов режете? — вдруг спросила Лилия, потупившись, так, будто само сорвалось, почти с ужасом.
Хольвин чуть пожал плечами.
— Буду всемерно приветствовать, как эпохальное достижение человеческой науки, идеальный синтез животного белка. Но пока этого открытия еще не произошло, наших хищников приходится кормить мясом грызунов и травоядных животных. На том мир стоит, и убивать для еды естественно. Этот принцип сохраняет равновесие.
— Убивать — естественно?
— Ты хочешь заплакать? Послушай, Лилия, я не умею воспитывать детей. Ты — Хозяйка, учись относиться к живому миру спокойно. Травоядные едят живые растения. Хищники едят травоядных. Мы, люди, можем есть любую пищу, но нам, как большинству всеядных животных, нужен животный белок. Убивать для еды естественно. Неестественно убивать для забавы, из прихоти, ради корысти. Все. Лекция окончена. Напои коня, и отправляйся убивать и есть куриные зародыши.
Лилия невольно хихикнула.
— Здоровый цинизм уже проявляется, — констатировал Хольвин. — Действуй. Я пойду к собакам.
Лилия вышла. Через минуту со двора сквозь шелест дождя послышался плеск воды, набираемой в ведро.
Медведь
Вечером Хольвин и Лилия в гостиной смотрели телевизор — конкурс музыкальных хитов из столичного Дворца Радости.
Телевизор был раздражающей деталью интерьера. Хольвин бы охотно выкинул его, если бы не было необходимости наблюдать за популяцией людей так же, как он наблюдал за лесными животными и растениями. Индикатор состояния.
И состояние человеческой популяции ему не нравилось.
На экране бледная красивая девушка с синяками под глазами, в черной коже, цепях и полосках меха пела прекрасным драматическим сопрано элегантную балладу о том, как ей хочется вскрыть вены от постоянного стыда и усталости. В последнем куплете она обратилась к своему возлюбленному с просьбой вырезать скальпелем ее больное страдающее сердце.
Лилия всплакнула. Хольвин хмыкнул. Мэллу, который дремал на диване, положив голову ему на колени, сладко зевнул и спросил:
— Она сумасшедшая, эта, в телевизоре?
Собакам, лежащим на ковре, было не интересно, а Хольвин не ответил. Бледную девушку сменил веселый технопанк, раскрашенный во все цвета радуги, с шипами в ноздрях и гроздьями колечек на скулах и по бровям. Он, подмигивая и показывая «рожки» из растопыренных пальцев, запел хамскую веселую песенку о том, что случается, если нюхать клей, и посоветовал для лучшего качества галлюцинаций использовать шприц или таблетки. Галлюцинации изображала его подтанцовка, яркая и страшная, как резвящиеся бесы. После технопанка нежный юноша в белом вечернем платье завел трогательный романс о неразделенной любви.
На высокой ноте проснулся Шаграт, зевнул, лязгнув клыками, и снова опустил морду на лапы. Мэллу потрогал Хольвина за локоть:
— Люди окончательно сбрендили?
Хольвин отцепил его коготь от рукава свитера.
— Нет, кот. Просто кризисное время. Паршивое время… В любой Стае такое время чревато… странненьким.
— Цикута очень талантлива, — сказала Лилия. — Правда? И поет прекрасно, и стихи замечательные… то есть, аморальные, конечно, но замечательные. И трогают до глубины души… Насчет остальных не знаю… но Цикута — настоящая.
— Не спорю, — сказал Хольвин. — Ты так за нее заступаешься, будто я обозвал ее бездарем. Отличная певица, с душой и с чутьем. Но темы кризисные. Ты много слышала?
— Альбома четыре… «Искупаться в крови», «Между розой и гробом», «Новолуние»… и еще один, новый… забыла… А, «Игра на выживание»!
— А теперь хотя бы названия альбомов хорошенько послушай. Речь там, в основном, идет о суициде. Будто поет кит, который решил выброситься на берег. «Убей меня нежно» — тоже ее, да? Или «Я лежу под поверхностью озера»?… Призыв самоуничтожиться! Разве не так? Самки об этом обычно не грезят.
— Самки…
— Оставь, Лилия. Не цепляйся к словам, мы не на светской вечеринке.
— По-вашему, искусство должно быть обязательно высокоморальным?
Хольвин рассмеялся.
— Тебе пора привыкать мыслить, как подобает Хозяйке. Так называемый «моральный закон» — просто Кодекс Стаи людей, очень слабый у нашего вида, кстати. В природе вообще нет аморального. Все диктуется состоянием популяции на данный момент. Homo sapiens довольно легко убивают себе подобных и питаются ими, а в состоянии демографического пика уничтожают собственное потомство. Некоторые другие млекопитающие тоже так делают, крысы, к примеру. Этот красавец в юбке или технопанки, которые крутят романы по Сети — всего-навсего инстинктивно подсказанные средства ограничения рождаемости, так же, как и аскетизм. Цикута, талантливая певица и поэт с редким чутьем на обстановку, поет о самоуничтожении именно потому, что чувствует, как неладно сейчас с людьми и как мир меняется…
— То есть, зла в мире нет?
— Есть. Но это не аморальность.
— А что, если все диктуется состоянием популяции? — спросила Лилия не без ехидства.
— Мертвяки. Человеческая глупость, которую принимают за разум. Когда подобные настроения появляются в Стаде оленей или в Стае волков, это не грозит уничтожить всех остальных живых существ, а люди, обезумев от собственного псевдомогущества, могут утянуть за собой в грязь и смерть очень много других жизней. Это — зло. Люди должны помнить о смысле собственного бытия.
— Неужели кто-то его нашел? — хихикнула Лилия. — Ведь философы тысячу лет…
— Дурью маялись, — усмехнулся Хольвин. — Фигней страдали тысячу лет. Всем, даже маленьким детям, известно, в чем смысл жизни, и всегда было известно. Спасти мир. Вернее, стать его координаторами, стать Хозяевами, наконец. Жажда спасти мир в каждом из нас заложена на генетическом уровне. Только мы ее сублимируем дурацкими сказочками, фильмецами, книжечками, которые ты читаешь — и почти никто не шевелится, чтобы сделать хоть что-то действительно нужное. Знаешь, почему я тебе это говорю?
— А вы не всем это говорите?
— Не смеши. Большинство не поймет. А ты Хозяйка, может, что-нибудь и получится.
— И что нам надо делать?
