— И что нам надо делать?
— Думать, — Хольвин переключил телевизор на другой канал. На экране интеллигентного вида маньяк, вскрыв череп мертвой женщины ножовкой, сладострастно облизывал ее мозг. Лилия отвернулась. Хольвин выключил телевизор. — Я завтра с утра отправляюсь в лес, возьму с собой Шаграта и Рамона. Попробую еще раз побеседовать с Хранителями.
Мэллу проснулся и потерся подбородком об его ладонь:
— Тогда я тоже пойду? Только сегодня, пока темно. Погуляю и посмотрю, туда, на эту базу…
— Это очень нужно? — встревоженно сказала Лилия. — Там же убивают…
Мэллу пренебрежительно взглянул на нее. Хольвин почесал его за ухом.
— Иди. И Лилия права, пожалуйста, будь осторожен. Помни все, что я рассказывал. Территорию по ночам освещают. Охранники вооружены. Не рискуй понапрасну. Не хотелось бы отпускать тебя туда, котяра… но, похоже, ты единственный, кто может что-то толком выяснить.
Мэллу стек с дивана на вытертый ковер, улегся на ноги Хольвина, опираясь на его колени скрещенными руками. Принялся тереться подбородком и щекой:
— Не беспокойся, мне забавно… в лес хочется… Ты думаешь, я не обману этих дураков, а? М-рр-р…
— Кисонька… кисонька… ты что ж, не чувствуешь, пушистый, как тяжел воздух? Не к добру…
Мэллу вздохнул и встал. Рамон, который дремал, чутко пошевеливая ухом во сне, проснулся во время этого разговора, вскочил и перекинулся.
— Слышь, кот, — сказал, подходя и нюхая рысь в нос, — может, я с тобой? Для безопасности, а?
Мэллу отвел собачий нос ладонью и сморщился:
— Ну вот опять. Для безопасности? Я тебя умоляю — ты же не умеешь лазать по заборам, только мешать будешь. Тоже мне — Стая.
— Ну и ладно. Подумаешь!
— Разве это неправильно, Хозяин?
Хольвин жестом подозвал огорченного пса, погладил по голове, улыбнулся рыси:
— Правильно, правильно.
— Тогда я пойду, — сказал Мэллу и выскользнул за дверь.
Манефа сидела на ступеньках лестницы в Старшей Ипостаси. Мэллу принюхался к ее теплому запаху; Манефа встала и подошла.
— Пусти, — сказал Мэллу, боднув ее головой в плечо. — Я ухожу в лес.
Манефа сделала вид, что не расслышала, принялась внимательно обнюхивать его висок, потом — выступающую косточку на скуле. Мэллу мурлыкнул.
— Пусти, — повторил он. — Я приду… потом.
— Я знаю, — сказала Манефа. — Ты тут все наметил. Ты хочешь тут жить, я же чую запах… — и дотронулась до груди Мэллу кончиками пальцев.
— Мне надо в лес, а ты хочешь играть, — сказал Мэллу с еле заметной усмешкой. — Ты стала игривая… как котенок…
— Я не играю… я хочу тебя запомнить…
— До завтра?
— Не знаю…
— Ты тоже чувствуешь, что воздух тяжелый?
Манефа потерлась щекой об его щеку, отошла и уселась на подоконнике, отвернулась — напустила бонтонное кошачье безразличие.
— Я не знаю, — сказала она безмятежно куда-то за окно. — Я не чувствую ничего снаружи. Только внутри, разве ты не понимаешь? Мне нравится твой запах, я запоминаю — вот и все. Я запомнила — иди.
— Я принесу тебе зайца, — сказал Мэллу вкрадчиво. — Лесного зайца, поймаю тут, поблизости — и принесу теплого. Хочешь?
— Я сама могу охотиться, — сказала Манефа, не оборачиваясь, и замурлыкала.
Она возьмет, подумал Мэллу. Возьмет — и будет есть. Но не станет же она об этом говорить, смешно! Никакая кошка, даже самая ласковая, не пообещает, что возьмет от тебя еду — это унизительно… Но пусть она знает, что я хочу принести.
Он глубоко потянулся, оставив на дверном косяке длинные царапины когтей, и вышел во двор.
После нескольких дождливых дней осень вдруг расщедрилась на удивительно мягкое тепло. Над крыльцом горел желтый фонарь, и все вокруг было темно-медовым: забор, брусчатка, кусты шиповника в ягодах, как сердоликовые бусины, охраняющие двор Баська и Тай… Учуяв приятеля, они весело завиляли хвостами, но Мэллу перекинулся раньше, чем эти двое подбежали понюхаться — и легко перемахнул забор: очередной раз бесцеремонно нарушил незыблемый и смешной собачий этикет.
Его золотистые глаза, измененные трансформацией, больше не видели того медового цвета, который еще хранила человеческая память. Включился встроенный природой в их выпуклые зеркальца прибор ночного видения — и мир привычно стал серебристо-зеленоватым, очень живым, шевелящимся и четким. Острые иглы звезд сияли для Мэллу из прорех облачности, как живые глаза небес, а нырявший в облаках зеленоватый коготок луны давал столько света, что казался рыси прожекторно-ярким.
Мягкие лапы, в которые, как в меховые ножны, были надежно упрятаны когти, ступали почти неслышно. Жухлая, побитая заморозками трава вымокла от росы — ее запах напоминал запах свежей арбузной корки. В траве жили полевки; они что-то делали там, шелестели, перебегали с места на место, от них приятно пахло теплой зверушкой — но сытому Мэллу, занятому своими мыслями, это только с удовольствием отмечалось где-то в закоулке разума.
В поле поднимался белый холодный туман. Мэллу окунулся в него, как в воду. Мелкие капельки влаги осели на шкуре, повисли на усах и ресницах. Он встряхнулся и поскакал через туман высокими длинными прыжками, какими кошка преодолевает снег или воду — наслаждаясь тем, как упруго пружинят мышцы, успевшие окрепнуть и подтянуться на свободе. Он направлялся к лесу, возвышающемуся вдалеке темной неровной стеной.
Пес, проживший столько же, сколько прожил Мэллу, рядом с людьми, в неволе и взаперти, был бы смущен, встревожен, а возможно, и напуган одиночеством в этом диком мире Сумерек и неопределенности. Не таковы кошки — эти существа никогда не забывают, что они сами часть Сумерек, а потому никогда не становятся домашними до конца. Мэллу был взведен, как сжатая пружина, полон веселого азарта и наслаждался всем, что ощущал: и запахами, несущими разные степени угрозы, и звуками, самыми неожиданными и необъяснимыми, и движением теней, вызванным ночным ветром и лунными бликами. Он подпрыгивал, как котенок, который ловит бабочку — и ловил обеими передними лапами медленно падающий пожелтелый лист высоко над землей. Он упивался свободой.
Никакие сумеречные сущности не пугали рысь. Для Мэллу они обитали где-то на грани сна и яви, можно было ими пренебречь, их почти не было. Поэтому в ночном лесу не нашлось бы ничего, что могло бы остановить или задержать его в пути — кроме его собственной воли, конечно.
Мэллу так веселился! Он вспугнул сойку, спавшую в листве, подпрыгнув так высоко, что коснулся ее растопыренных в суматошном полете хвостовых перьев. Стало любопытно, хватит ли ловкости поймать птицу — и Мэллу принялся охотиться с увлечением. В конце концов ему удалось убить сороку: незавидная, но хитрая добыча. Мэллу выкусил ее мозг и лежал на мху, ощипывая перья с еще теплой тушки, глядя на луну, уже стоящую высоко и сияющую сквозь спутанные ветви — и вдруг вспомнил, что надо идти к Уютному, к логову полумертвых людей, на разведку.
Он с досадой бросил сороку, поднялся и отправился дальше. Углубился в чащу. Услышал далекую волчью перекличку и усмехнулся про себя — псы есть псы, во что их не ряди, а пес не может вести себя тихо в лесу. Учуял нежный запах молодого оленя: на сырой земле под елями остался четкий и свежий отпечаток копыта. Захотелось выследить оленя, подобраться близко, прыгнуть сверху, сломать шею и прокусить артерию — а потом пить горячую кровь, наслаждаясь уже полузабытым ощущением серьезной добычи…
Кажется, олени были уже неподалеку, когда Мэллу снова спохватился, что надо совершенно в другое место, что он забрал левее, чем необходимо, чтобы попасть на охотничью базу. Он сел, встряхнулся, фыркнул и принялся вылизывать между пальцами лапу, похожую на мохнатый колючий цветок — злился и раздражался от мыслей о собственной несвободе.
Кошачья независимость, кошачий эгоизм, вся энергия его Младшей Ипостаси сейчас готовы были выплеснуться в раздражении и злости на людей, на всех вообще, включая и Хольвина. Просить кота, спасти, приютить, кормить — а потом просить об услуге — утонченная человеческая подлость. Мэллу никому ничем не обязан. Он руки не лизал, о пощаде не молил, еду не клянчил… нечего и заставлять его делать всякие пустяки…
Он уже закончил чистить одну лапу и принялся за вторую, когда спокойный голос Старшей Ипостаси пробился сквозь раздражение Младшей. В этой разведке был смысл. Мэллу сам понимал, что смысл тут общий, не только человеческий. Что даже в лесу неспокойно и воздух, действительно, стал вязок и тяжел. Если нечто, зреющее, как непонятный и опасный плод, наконец, сорвется — это застанет всех врасплох, всех — и Мэллу… надо поговорить с медведем, пока медведь еще жив.
Мэллу снова встряхнулся, собираясь с мыслями и окончательно взяв Младшую Ипостась под контроль, и отправился на волчью тропу. Он больше не отвлекался на игры. Запах мокрой псины довел его до развилки; дальше невидимая тропа, пахнущая зверем, уходила в лесную глушь, а вытоптанная человеческая тропка, кружась, вывела на грунтовую дорогу. Эта дорога, как белесая лента, освещенная луной, соединяла шоссе с охотничьей базой; Мэллу скользнул в растущие по обочинам кусты и заросли папоротника — и тихо пошел вдоль дороги.
