– Что ты мучаешь парня. Расскажи по порядку.
– Пожалуй, – согласился Локи. – Итак, по условиям поединка ты и твой соперник должны будете написать по стихотворению. Форма стихотворения – вампирический сонет.
– Что это такое? – спросил я.
Локи вопросительно посмотрел на Бальдра.
– Мы тебе разве не рассказывали? – опечалился Бальдр. – Промах, промах. Вампирическим сонетом называется стихотворение, состоящее из двенадцати строк. Размер, рифма или ее отсутствие – это произвольно. Главное, чтобы последняя строка как бы отсасывала из стихотворения весь смысл, выражая его в максимально краткой форме. Она должна содержать квинтэссенцию стихотворения. Это символизирует возгонку красной жидкости в баблос, который ты затем ритуально предлагаешь комаринской музе. Понял?
– Примерно, – сказал я.
– Но это лирическое правило, – продолжал Бальдр. – Оно не строгое. Каждый решает сам, как именно передать смысл стихотворения в одной строчке. Ведь только автор знает, о чем оно на самом деле, верно?
Локи важно кивнул.
– Еще одно правило вампирического сонета – он пишется обратной лесенкой. Получается как бы лестница смыслов, символизирующая восхождение вампира к высшей сути. Но это, в общем, тоже не обязательно.
– Обратной лесенкой – это как?
– Как Маяковский, – сказал Бальдр. – Только наоборот.
Я не понял, что он имеет в виду – но не стал уточнять, поскольку правило было необязательным.
Локи поглядел на часы.
– Пора начинать. Я пока что все приготовлю. А ты сходи в туалет. Если тебе не повезет, следующие сорок часов ты будешь парализован.
Он поставил баул на стол. Я вышел из комнаты и отправился в туалет.
Я где-то читал, что многих великих людей вдохновение осеняло в туалете. Это похоже на правду, потому что именно там мне в голову пришла одна не вполне порядочная, зато многообещающая идея.
Настолько многообещающая, что я не колебался ни секунды и перешел к ее воплощению в жизнь так же безотлагательно, как бомж в метро нагибается, чтобы поднять замеченный на полу кошелек.
Выйдя в коридор, я на цыпочках дошел до кабинета, тихонько отворил дверь, добежал до секретера, открыл его (в отличие от ящиков картотеки он не скрипел) и стараясь не звякнуть стеклом, взял наугад первую попавшуюся пробирку из развала. Это оказался «Тютчев + албанск. source code». То, что надо, подумал я и выплеснул содержимое в рот.
– Рама, ты где? – позвал Локи из гостиной.
– Иду, – ответил я, – я тут окна закрываю. На всякий случай.
– Правильно делаешь.
Через несколько секунд я вошел в гостиную.
– Волнуешься? – спросил Бальдр. – Вид у тебя бледный.
Я промолчал. Я не хотел говорить, потому что принял слишком большую дозу препарата, и мог ляпнуть что-нибудь не то.
– Ну вот, – сказал Локи, – все готово.
Я посмотрел на стол.
На нем был собран агрегат странного вида – ноутбук, соединенный с мобильным телефоном и той самой коробкой, которую я видел в саквояже. Теперь коробка мигала красным индикатором, а рядом с ней была разложена черная матерчатая лента с резинками и крючками. На ленте был закреплен шприц с громоздким электрическим механизмом. От этого механизма к мигающей коробке шли два провода. Кроме того, на столе лежала обойма одноразовых игл с зелеными муфточками.
– Что это? – спросил я.
– Значит так, – сказал Локи. – Видишь шприц? В нем транквилизатор. Как я уже говорил, он вызывает практически полный паралич тела примерно на сорок часов. Шприц дистанционно управляется через подключенный к компьютеру электропривод. Стихи будут мгновенно отправлены известной тебе особе, причем она не будет знать, какое стихотворение написано тобой, а какое Митрой. Когда она прочтет их и выберет победителя, решение будет так же мгновенно передано назад. Тогда включится один из соединенных с шприцем сервомоторов – или твой, или на руке у Митры. Вслед за инъекцией последует оглашение дуэльного ордера и его немедленное исполнение. Вопросы?
– Все ясно, – ответил я.
– Тогда сядь, пожалуйста, за компьютер.
Я подчинился.
– Закатай рукав…
Когда я сделал это, Локи намочил ватку в спирту и принялся протирать мне локтевой сгиб.
– Мне сейчас плохо станет, – томно сказал я.
Я не кокетничал. Правда, дело было не в манипуляциях Локи, а в принятом препарате.
– Ты сам этого хотел, – сказал Локи. – Думать раньше надо было. Сейчас будет немного больно – введу иголочку…
– Уй! – дернулся я.
– Все-все. Теперь не шевели рукой, дай закрепить повязку… Вот так…
– Как я этой рукой печатать буду?
– Осторожно и медленно, вот как. Времени предостаточно, можно набить одним пальцем… Посмотри-ка на экран.
Я поглядел на экран.
– В верхнем углу часы. Отсчет времени пойдет с момента, когда тебе и Митре будут объявлены темы для стихосложения.
– А они что, разные?
– Увидим. У каждого из вас ровно полчаса времени. Кто не представит свое стихотворение за этот срок, автоматически считается проигравшим. Готов?
Я пожал плечами.
– Значит, готов.
Локи вынул мобильный, набрал номер и поднес его к уху.
– У вас все работает? – спросил он. – Отлично. Тогда начинаем.
Сложив телефон, он повернулся ко мне.
– Время пошло.
На экране ноутбука возникли два прямоугольника. Над левым было слово «Митра»; над правым «Рама». Потом внутри прямоугольников стали по одной появляться буквы, словно кто-то печатал на машинке. Митре досталась тема «Комарик». Моя звучала так – «Князь Мира Сего».
Это было удачей, потому что Тютчев, связь с которым я уже давно ощущал, мог многое сказать по этому поводу.
Проблема заключалась в том, что словесные оболочки моих мыслей стали удивительно убогими и однообразными: интернетовский новояз был совсем молодым, но уже мертвым языком. Впрочем, проблему формы предстояло решать позже – сперва надо было разобраться с содержанием, и я погрузился в созерцание открывшихся мне горизонтов духа.
Я не узнал ничего интересного про жизнь девятнадцатого века. Зато я сразу понял, что означало известное тютчевское четверостишие «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить». Как оказалось, поэт имел в виду почти то же самое, что создатели моей любимой кинотрилогии «Aliens».
В фильме эффективная форма жизни зарождалась внутри чужого организма и через некоторое время заявляла о себе оригинальным и неожиданным способом. В российской истории происходило то же самое, только этот процесс был не однократным, а циклично-рутинным, и каждый следующий монстр вызревал в животе у предыдущего. Современники это ощущали, но не всегда ясно понимали, что отражалось в сентенциях вроде: «сквозь рассыпающуюся имперскую рутину проступали огненные контуры нового мира», «с семидесятых годов двадцатого века Россия была беременна перестройкой», и тому подобное.
«Особенная стать» заключалась в непредсказуемой анатомии новорожденного. Если Европа была компанией одних и тех же персонажей, пытающихся приспособить свои дряхлеющие телеса к новым требованиям момента, Россия была вечно молодой – но эта молодость доставалась ценой полного отказа от идентичности, потому что каждый новый монстр разрывал прежнего в клочья при своем рождении (и, в полном соответствии с законами физики, сначала был меньшего размера – но быстро набирал вес). Это был альтернативный механизм эволюции – разрывно-скачкообразный, что было ясно вдумчивому наблюдателю еще в девятнадцатом веке. Никаких обнадеживающих знаков для нацеленного на личное выживание картезианского разума в этом, конечно, не было – поэтому поэт и говорил, что в Россию можно «только верить».
В результате этого прозрения я лишний раз понял, какое мужество и воля требуются, чтобы быть вампиром в нашей стране. А практическим следствием был дополнительный градус презрения к халдейской элите – этим вороватым трупоедам, пожирающим остатки последней разорванной туши и думающим из-за этого, что они что-то здесь «контролируют» и «разруливают». Впрочем, им еще предстояла встреча с новорожденным, который пока что набирался сил, прячась где-то между переборками грузового отсека.
Все эти мысли пронеслись сквозь мой ум всего за минуту-две. А потом я почувствовал, что из меня наружу рвется грозный мистический стих-предупреждение – и как раз на заданную тему.
Я записал все что мог. Это было трудно, потому что в албанском имелось мало подходящих конструкций для фиксации тончайших духовных образов, открывшихся моему мысленному взору, а все остальные речевые парадигмы были блокированы, и каждое слово надо было долго отдирать от днища ума. Мне приходилось подбирать очень приблизительные подобия, сильно проигрывавшие рафинированной образности девятнадцатого века. Но зато стих выиграл в экспрессии. Когда я дописал его, у меня осталось еще целых пять минут, чтобы внимательно перечитать написанное.
