Ещё в тот же день он восседал на кусте в образе прекраснейшей розы, какая только бывает на свете. „Когда девица увидит этот цветок, – так он рассуждал, – она сорвёт меня и унесёт в свои покои, а когда потом она заснёт, мне не составит труда наполнить её сны греховными мыслями“. Но после истории с Евой он больше не упражнялся в маскировке, и когда действительно на дорожке появилась девица, она не сорвала цветок, а заткнула нос и убежала прочь. Ведь о вони чёрт совсем не подумал, и роза при всей её красоте смердела так, будто десять тысяч свиней наелись тухлых яиц и потом нагадили на розовый куст. Когда чёрт это уразумел, он вернулся в свой истинный облик и с такой яростью укусил себя за хвост, как ещё никогда не кусал».
Но это ведь действительно весёлая история, и я не могу понять, почему Кэттерли так на неё реагировала. По крайней мере, до этого она не издала ни звука, и когда я продолжал рассказывать, она не пошевелилась, и не знаю, слушала она меня или нет.
А дальше история развивалась так:
«На следующий день чёрт сделал ещё одну попытку, на сей раз вместо цветка он превратился в животное. Он хотел стать маленьким милым котёнком, каких любят все люди. Теперь он продумал и правильный запах, но тем не менее… как только человек на него глянул – тут же с криком убежал прочь. Только после того, как это случилось уже несколько раз, чёрт заметил, что снова сделал ошибку: он забыл спрятать свои чёртовы рога, а котёнок с рогами вызывает не умиление, а страх. И он опять укусил себя за хвост так, что бабушке пришлось этот хвост заново пришивать…»
Я до сих пор помню, как люди смеялись тогда у Айхенбергера. Ломаный даже упал с лавки и не мог сам встать из-за своих сломанных ног, ему помогали.
«На третий день, – так продолжался рассказ, – чёрт решит замаскироваться под человека. Людей он знал лучше всего и поэтому, подумал он, ошибок не должно быть. Он должен стать тем, кому все доверяют, поэтому чёрт нацепил на себя безобидную личину, наколдовал себе на тело монашеский хабит и вышел на улицу. И когда приблизилась девица…»
В тот раз, когда эту историю рассказывала Аннели, дальше было так, что чёрт снова допустил ошибку: хвост, который его бабушка только что ему снова пришила, свисал у него сзади из-под хабита, и опять из его чертовских планов ничего не вышло. Но до этой части истории я не дошёл, потому что Кэттерли вдруг вскрикнула, задрожала всем телом, как человек, у которого падучая болезнь, а потом и действительно упала на пол и продолжала кричать, но теперь уже словами.
– Это был чёрт! – кричала она. – Монах был чёрт!
Прибежали Штоффель и Полубородый и пытались её успокоить, но она не могла успокоиться, продолжала кричать, отбиваться руками и сучить ногами. При этом её юбка задралась, и я увидел, что бёдра у неё перепачканы кровью, сильно перепачканы кровью.
Сорок восьмая глава, в которой Кэттерли уходит в монастырь
Теперь-то я знаю, какая была связь, но поначалу вообще не мог объяснить, почему Кэттерли вдруг заговорила. Первой мыслью у меня было, что это имеет какое-то отношение к моей истории, да это и имело к ней отношение, потому что там речь шла о монахе, и Полубородый тоже так считал. Я думаю, Кэттерли теперь будет всю жизнь испытывать страх перед любым человеком, который носит хабит; хорошо, что там, где она сейчас, она никого такого не встретит.
Но я буду по ней скучать.
Теперь по порядку: Кэттерли никак не могла успокоиться от крика, и Полубородый сделал мне знак, чтобы я вышел и оставил с ней его и Штоффеля. Но внизу, в кузнице, мне всё было слышно. Кэттерли кричала, что видела чёрта, переодетого монахом, Штоффель мягко успокаивал её, и постепенно её крики превратились в плач, даже в детское хныканье, чего никак нельзя было ожидать от почти взрослой девушки, и потом Штоффель снова запел свою колыбельную: «Завтра будет всё прекрасно…» Я представлял себе, что он в это время обнял Кэттерли, и на сей раз она его не оттолкнула. Потом спустился Полубородый, взял свою корзину с мушмулой и просто высыпал плоды на пол, а корзину вручил мне и велел бежать к бабе-травнице и кое-что у неё попросить для него. Сейчас, сказал он, для Кэттерли важнее всего, чтобы она могла долго и крепко спать, и он знает одно средство, дома-то у него есть все составляющие для этого, но не здесь, в Эгери. А ему нужны семена мака, валериана, высушенная полынь, корень тысячелистника и клубень ириса. Мне было немного не по себе от такого поручения, хотя я уже не думал, как раньше, что баба-травница колдунья. Вместе с тем я был рад, что могу хоть что-то сделать для Кэттерли.
У бабы-травницы была скрюченная спина, потому что она всю свою жизнь провела в наклон, собирая травы, и из-за этого ростом она была даже меньше меня, и когда надо было поглядеть в глаза человеку, ей приходилось запрокидывать голову. Во рту у неё оставалось всего два зуба, слева и справа на нижней челюсти, и некоторые люди утверждали, что это не её собственные зубы, а эти два клыка она вырвала для себя у мёртвого дикого кабана. Но я в это не верю, тогда зубы были бы гораздо больше. Когда она с тобой говорит, в ней нет ничего страшного, надо только внимательно прислушиваться, потому что во рту без зубов слова тонут, и ещё она строгая, но ведь станешь строгой, если люди идут к тебе в любое время дня и ночи и чего-то от тебя хотят. Когда я принялся перечислять, что должен взять у неё, она меня перебила и сказала, что сама определяет, кому какие травы нужны, и что она видит по моему перечню, что речь идёт о бессоннице, но и бессонницы бывают разные, и для каждого рода надо делать разный состав, иначе может так случиться, что пациент хотя и уснёт, но больше не проснётся. Когда я сказал, что меня послал Полубородый, тогда она запела по-другому: мол, это умный человек и дал ей уже кое-какие полезные советы, которые хорошо себя показали. Но продолжала выпытывать, для кого травы и против какого недуга, и когда я ей всё рассказал, она ещё дала мне семян дикой моркови: дескать, Полубородый знает, как их применять. Из сундука, в котором она хранит свои снадобья, хлынул целый поток ароматов.
Когда я вернулся в кузницу, Полубородый уже зажёг свечи и выковыривал из мушмулы косточки, потому что от нетерпения ему надо было чем-то занять руки. Сверху доносилось пение Штоффеля, он пел всё ту же песню, он её повторил, должно быть, столько раз, сколько кающийся грешник повторяет «Меа culpa»[23]. Голос Кэттерли звучал не спокойнее, а лишь более измождённо. Полубородый варил снадобье – мне показалось, что целую вечность, и потом ещё пришлось ждать, когда оно остынет, но Кэттерли действительно уснула, а проснулась лишь на следующий день. Кузнец Штоффель ещё долго сидел подле её соломенного тюфяка, мы с Полубородым тоже не вернулись в деревню – Полубородый потому, что мог ещё понадобиться, а я – потому что тревожился за Кэттерли.
Полубородый объяснил мне, что произошло, – по его мнению. Вернее, точно объяснить он не хотел, а всё говорил вокруг да около, но не такой я и маленький и уж видел, как кобель кусает сучку в загривок, если та не подпускает его вскочить на себя. Полубородый считает, что Кэттерли после мессы вовсе не заболталась с подружкой, хотя лучше бы она заболталась, тогда бы она не возвращалась домой одна; я ведь знаю ещё по нашим тайным походам в башню Хюсли, что она любит уединённые тропы, на которых никого не встретишь. Но кого-то она всё же встретила, вернее: её кто-то подстерегал. Это мог быть и не настоящий монах, говорит Полубородый, есть и множество бродяг, которые считают, что при виде хабита люди расщедриваются, а когда человек замышляет злое, он тем охотнее рядится в чужой облик, чтобы навести людей на ложный след. Мужчина с ней заговорил, может, спросил дорогу, может, попросил милостыню, а Кэттерли ведь у нас добрая девочка, готовая прийти на помощь. И о людях всегда думает только хорошее, или раньше думала, теперь не будет. Иногда, говорит Полубородый, достаточно одного дурного случая, чтобы вывернуть человека наизнанку, как перчатку, он это по себе знает. Тот путник, должно быть, схватил Кэттерли, она попыталась убежать, но что может девочка против взрослого мужика, когда у него только одна мысль и его не заботит её боль.
