Я согласился, и не только ради того, что он собирался мне показать, но и от радости увидеть Кэттерли, ведь она мне была почти как сестрёнка. И я сказал Алисию, что не вернусь к нему, хотя теперь в доме снова есть место, а лучше останусь у Полубородого.
Сорок шестая глава, в которой с Кэттерли случается плохое
Должно быть, случилось что-то по-настоящему дурное, но Кэттерли не хочет об этом говорить, она вообще ни о чём больше не говорит, и взрослые понимают её так же мало, как и я. Штоффель думает, что её что-то напугало по дороге из церкви домой, может, злой дух; известно же, что при зимнем солнцевороте злых духов особенно много шныряет по окрестностям. Полубородый ответил, что не хочет спорить на тему злых духов, бывают ли они вообще, но по его опыту злые дела творят не столько злые духи, сколько злые люди. Теперь они оба сидели молчком, и каждый думал, что же могло произойти. Единственный свет исходил от огня в горне; дверь на улицу была заперта на задвижку, хотя сейчас не воскресенье и не конец рабочего дня. Уже дважды кто-то стучался, то ли лошадь подковать, то ли из-за чего другого, но оба раза Штоффель не издал в ответ ни звука, так и оставался сидеть. Так бывает после похорон, когда больше нечего сказать о покойнике, а у женщин уже иссякли слёзы. И хотя тут никто не умер, но я боялся, что это ещё могло произойти.
Когда Кэттерли пришла с улицы, первой моей мыслью было: её кто-то сглазил.
А так хорошо начинался день.
Мы с Полубородый вышли из дома на рассвете. Он прихватил корзину, но не хотел сказать, для чего. Сам, говорит, увидишь. Снег скрипел под ногами при каждом шаге, и это были единственные звуки в полной тишине; птицам было слишком холодно, чтобы чирикать. Только одна каркала, да некрасиво, как будто охрипла. Этот крик мне был незнаком, но Полубородый, сведущий во многом, объяснил, что это вьюрок, на лето вьюрки улетают далеко на север, а к нам возвращаются только зимой, потому что когда нам холодно, им в самый раз. И глубокий снег им нипочём, они даже проделывают в нём дырки, чтобы искать буковые орешки.
Он мне объяснил, но теперь, по прошествии времени, я всё же себя спрашиваю, не была ли то зловещая птица, вестник беды. Такой противный голос не предвещал ничего хорошего.
Потом Полубородый свернул в лес, там он обнаружил то, что, надеюсь, больше никому не бросилось в глаза. Нам пришлось пробираться сквозь чащу и кустарник, а потом на краю маленькой поляны действительно росла кучка кривых деревьев, и никто не снял с них плоды. Там, откуда Полубородый родом, их называют костянкоплодник, а у нас они называются мушмула. Тут мы оба рассмеялись, потому что каждому показалось странным чужое название; я думаю, многое кажется нам смешным только потому, что мы к этому ещё не привыкли. Мушмула становится вкусной только после мороза, и нужно выковыривать из плодов косточки перед тем, как сварить мякоть в медовой воде; этому я научился от нашей матери. У неё мушмула получалась такой вкусной, что лучшего лакомства не бывает и на королевском столе, тем более зимой. Мы набрали почти полную корзину и решили отнести нашу добычу Кэттерли, чтобы она её нам приготовила.
Когда мы пришли в Эгери, Кэттерли ещё не было дома. Обычно она к этому времени уже возвращается с мессы, сказал Штоффель, но девочка в её возрасте любит прогулять положенное время, заболтавшись с подружками.
Полубородый хотел мне показать, чем они со Штоффелем были так заняты последние недели, поэтому мы и пришли, но сперва у них случилась небольшая перепалка. Видимо, они договорились, что никому нельзя показывать их работу раньше, чем она будет готова, и поначалу Штоффель не хотел делать исключение даже для меня. В конце концов он дал себя уговорить, я думаю, ему даже понравилось, что его якобы вынудили. Когда кто-то сделает изобретение, он насилу терпит в ожидании восторга.
Но мне вовсе не показалось замечательным орудие, которое Штоффель достал из джутового мешка, я даже не понял, для какой цели оно может сгодиться. Это выглядело так, будто несколько разных инструментов срослись воедино, как в одной из историй Чёртовой Аннели у льва был рыбий хвост и лебединые крылья. Самая крупная часть выглядела как топор, которым мясник на рынке перерубает кости, но там, где у топора рукоять, была укреплена пика, с какой ходят на чёрную дичь, вот только для кабана такая пика была бы коротковата. А напротив лезвия топора был приделан резак, не всё полотно, а лишь его серповидное лезвие. Кузнец Штоффель выжидательно на меня посмотрел, как новоиспечённый отец, когда он впервые показывает кому-нибудь своё дитя, и Полубородый спросил:
– Ну, что ты на это скажешь?
Но всё, что я мог сказать, было бы фальшиво. А я не хотел их разочаровать и сделал вид, что должен сперва как следует рассмотреть их изобретение. Я склонился над ним и даже провёл пальцем по лезвию топора. Штоффелю, наверное, показалось, что я сомневаюсь в его работе, и он тут же объяснил:
– Это, конечно, ещё не заточено. И ты должен представить всё это насаженным на черенок.
И только я попытался это вообразить, как снаружи кто-то заколотил в дверь. Я не мог бы сказать, по какому признаку мы это определили, но мы все тотчас знали, что это Кэттерли. Штоффель быстро открыл, и она вошла, нет, вбежала, с таким лицом – я хорошо могу понять, почему Штоффель подумал про злого духа, который её напугал. У неё были страшные глаза, они были как у мёртвой рыбы. Без единого слова Кэттерли пробежала мимо нас, и когда Штоффель хотел её задержать, она оттолкнула его с такой силой, как будто у неё были мускулы кузнеца, а он был девочкой. Потом она взбежала по лестнице вверх, а Штоффель бросился за ней.
При его громком голосе мы в кузнице могли слышать всё, что он говорил; вначале он укорял её, потому что не терпел плохого поведения, потом задавал вопросы, а потом начал петь песню, ту же самую, что и мне иногда пела мать, если я видел плохой сон. «Завтра будет всё прекрасно», – пел он, очень мягким голосом, который ему совсем не подходил. Посреди фразы он оборвал пение.
А Кэттерли всё это время не издала ни звука.
Потом Штоффель спустился, с кровавой царапиной на лице, и рассказал, что ему показалось, будто его дочь всё это время его не слышала и не видела, как будто кто-то закрыл ей глаза и заткнул уши. И тогда он, сам не зная почему, сделал попытку с этой песней, после смерти матери Кэттерли он часто пел её вместо колыбельной. Он подошёл обнять дочь, как он это часто делает к её удовольствию, а она его ударила как безумная и даже оцарапала, выпустив когти, как кошка, если загнать её в угол. После этого она тёрла место, к которому он прикасался, так, будто её там змея укусила. Он ещё никогда не видел свою Кэттерли такой, сказал Штоффель, и другое объяснение, кроме злых духов, не пришло ему в голову, ведь известно же, что они охотнее всего выбирают себе в жертвы невинных девственниц. И было бы, пожалуй, самым разумным пригласить сюда священника, лучше всего благочинного Линси, чтобы он изгнал из Кэттерли демона.
Он хотел немедленно отправиться в путь, но Полубородый его удержал. Для этого ещё будет время, сперва надо убедиться, действительно ли в состоянии Кэттерли повинно что-то сатанинское, а точно не человеческое, что, как показывает его опыт, бывает иногда хуже сатанинского. Он, конечно, не учёный медик, но в делах болезни всё-таки имеет некоторый опыт, и было бы, может быть, полезно, если бы он сам посмотрел девочку, возможно, её поведение напомнит ему о том, что ему уже приходилось видеть или о чём хотя бы доводилось читать. Обещать он ничего не хочет, ещё старый Гиппократ говорил, что опыт бывает обманчив, но если Штоффель ничего не имеет против… Тот не ответил, но и не возразил, и Полубородый поднялся по лестнице.
Я наметил себе спросить его потом, кто такой этот Гиппократ и где он его встречал.
На сей раз ничего не было слышно, ни звука, и время до возвращения Полубородого показалось мне очень долгим. Сразу было понятно, что он не знает средства, которое могло бы помочь Кэттерли. Он, дескать, даже не пытался с ней говорить, она не производила впечатление человека, с которым можно вести беседу. Она забилась в дальний угол комнаты и выставила перед собой руки, словно защищаясь от врага. Он попытался сделать шаг к ней, но она затряслась всем телом, а голову к нему не повернула, таращилась в пустоту, в ту сторону, где не было ничего или было то, чего, кроме неё, никто не мог увидеть.
