Первым на очереди был Алисий, может быть, потому, что Гени хотел поскорее разделаться с самым неприятным. Он прямиком подступил к тому пункту, что, дескать, наслышан о его посетителях, которые путают свою родину с полем битвы, таким людям в этом доме нечего делать, с этим должно быть покончено, причём не послезавтра, а немедленно. Дядя Алисий не привык, чтобы с ним так разговаривали, и заартачился было, что «никто ему не указ» и что он «глава семьи», но Гени не дал ему договорить, а сказал, что Алисий не имеет никакого права на этот дом, что он сам здесь всего лишь гость и как таковой должен держаться так, как того требует обычай и порядок, иначе Гени придётся, родня или не родня, потребовать, чтобы он подыскал себе другое пристанище. И хорошо ли Алисий понял? Алисий начал заикаться, дескать, кто-то из его камрадов на радостях, что они снова на родине, мог и перебрать, но впредь он будет это пресекать, само собой. Гени никогда не повышает голоса, но по нему сразу видно, что свои угрозы он не бросает впустую, а исполняет их. Этому он научился у правителя кантона.
Потом настала очередь Поли. Гени велел ему перечислить, что именно тот находит привлекательным в солдатской жизни, и Поли, конечно, нечего было сказать, кроме того, что он всегда говорит: свобода и товарищество, а также много денег, которые он потом выложит дома на стол. Но можно вернуться домой с пустой торбой и треснутым черепом, сказал Гени, а если тебя сожрут на поле боя собаки, тут не помогут ни свобода, ни товарищество. Но он, дескать, не может запретить ему это, каждый сам должен искать своё счастье там, где надеется его найти, и Поли уже достаточно взрослый и, как он надеется, разумный, чтобы самому принять верное решение. Поли сделал такое лицо, будто у него что-то застряло в горле и он не знает, то ли это проглотить, то ли выкашлять. Я-то нахожу глупым, когда кто-то добровольно хочет на войну, но немножко всё-таки завидую Поли. По крайней мере, у него есть твёрдый план на свою жизнь, не то что у меня.
А за меня, сказал Гени, он чувствует себя вдвойне ответственным, не только как брат, но и как человек, пославший меня в монастырь, а это нехорошо кончилось. И хотя он по-прежнему считает, что как монах я был бы на своём месте, но ведь необязательно это должен быть Айнзидельн, есть и другие места, и, может быть, найдётся монастырь, где меня научат читать и писать, ведь я далеко не самый глупый. Но, к счастью, это решение надо принимать не сегодня и не завтра, но и с размышлениями об этом никогда не рано начать, и поэтому он хочет рассказать мне одну небольшую историю, я ведь из тех, кто никогда не наслушается этих историй досыта.
А вот история, которую Гени рассказал для меня: «Шёл пятый день творения, и Господь Бог как раз создавал животных – и сухопутных, и водных, и летающих, – каждого по отдельности лепил из глины и оживлял. Каждый раз, отпуская животное из рук – кого убегать, кого уплывать, кого улетать, – он давал ему имя. „Ты лев“, – говорил он; или: „Ты кит“; или: „Ты орёл“. Ведь в мире реально только то, что имеет имя, так же, как каждый после рождения должен принять крещение, чтобы стать настоящим человеком».
Тут я подумал о маленькой Перпетуе: смогла ли она с тем именем, которое я дал ей в последний момент, проскользнуть в рай или она попала в лимбус, где ничего не видишь, ничего не слышишь и навеки не имеешь в мире истинного места?
«В тот день у Господа Бога было много работы, – продолжал рассказывать Гени, – он придумал много животных, и постоянно ему в голову приходили всё новые и новые образы. Так он не заметил, что маленький кусочек глины выскользнул у него из пальцев и упал на землю, не знаю, то ли он был от сухопутного животного, то ли от птицы, то ли от рыбы. Но поскольку эта глина соприкасалась с Богом, она ожила, только имени у неё не было. А кто не знает своего имени, тот не знает, кто он такой.
Этот кусочек глины, давайте назовём его Никто, пошёл от одного животного к другому, или поплыл, или полетел, он сам бы не мог сказать, как он передвигался, и у каждого он раздумывал, имеет ли какое сходство с ним. Льва он спросил: „Я тоже лев?“, но тот лишь презрительно тряхнул гривой, потому что он как царь зверей был слишком высокороден, чтобы связываться с маленьким Никем. Тогда Никто отправился к киту и пожелал узнать у него: „Может быть, я из таких, как ты?“ У кита была такая пасть, что в ней поместился бы целый дом, и он раскрыл эту пасть, но не для того, чтобы ответить Никому, а потому что находил его вопрос настолько скучным, что зевнул. И от орла Никто не получил ответа, тот кружил так высоко в небе, что и вовсе не расслышал вопрос.
Никто становился всё печальнее, потому что когда не знаешь, кто ты такой, то не знаешь, и где тебе место, а у кого нет места, тому лучше не жить на свете. Но потом, когда у Никого уже не оставалось надежды, он пришёл на озеро, которое Господь Бог создал во второй день творения, и поскольку вода была ещё совсем свежая и не замутнённая ни одной пылинкой, он смог разглядеть своё отражение в поверхности озера как в зеркале. Никто смотрел в озеро и впервые в жизни знал, кто он есть на самом деле. И ему даже пришло в голову имя, он не мог быть никем иным, и Никто, который теперь был уже не Никто, был очень, очень счастлив».
– Что же это был за зверь? – спросил я, и Гени улыбнулся и сказал:
– Это ты должен выяснить сам. В какой-то момент каждый находит своё озеро и замечает, что оно всё это время было у него прямо перед носом.
Мне кажется, я понял, чему должен из этого научиться, и было очень сильно с его стороны придумать для меня отдельную историю. Он не мог услышать её от Аннели, иначе бы там непременно присутствовал чёрт. Но на самом деле он мне ничего не облегчил этой историей.
Сорок пятая глава, в которой бывают разные мнения
Конечно же, мы немножко порасспросили Гени, прежде всего, что именно он делает при правителе Швица, ведь это, наверное, что-то очень важное, если правитель запросто даёт ему мула из своей конюшни. Гени посмеялся и сказал, что он сам точно не знает, как называется его должность, он втянулся во что-то такое, чему даже настоящего названия нет, и его занятие доставляет ему радость, но, самое позднее, когда наступит время пахоты, он с этим делом покончит. Старый Айхенбергер взял его тогда с собой в Швиц на заседание совета долины без особой надобности, больше для развлечения по дороге, и тогда, когда у них шли совещания, он там просто сидел и держал язык за зубами. Он теперь и не вспомнит уже, о чём тогда зашёл разговор, помнит только, что все друг друга перебивали, как будто ни одного не приучили выслушивать другого. И он даже радовался, что всё это его не касается. Но потом ни с того ни с сего Штауффахер пожелал выслушать его мнение, дескать, взгляд со стороны, вдруг он добавит то, о чём все остальные не подумали.
– Я даже порядком испугался, – сказал Гени. – Это как если бы в церкви неожиданно заставили меня служить мессу. Но я сказал, может быть, не самую большую глупость, потому что правитель кивнул, а на следующий день спросил меня, так ли уж непременно я должен вернуться домой вместе с Айхенбергером, а то бы он немного задержал меня при себе; и что уж он позаботится после о том, чтобы мне не пришлось возвращаться домой пешком на одной ноге. И ещё кое-что сказал, но я уж не буду вам всё рассказывать.
Но по нему было видно, что как раз это ему и хочется рассказать, и потом он всё-таки рассказал. Правитель Швица Штауффахер, дескать, хотел бы, чтоб у него за столом всегда сидел человек с хорошей головой на плечах. С тех пор, по словам Гени, он всегда присутствовал при всех обсуждениях, а иногда и сидел вечерами с глазу на глаз с правителем за бокалом-другим вина, и они подыскивали ответы на вопросы, возникшие в течение дня.
Меня это нисколько не удивило, я и раньше знал, что Гени умнее многих других, но не так, как человек, который научился читать и писать, а потом выучил ещё и латынь или, может, какой-нибудь шведский язык, а умный в практическом смысле.
