Но тетя Соня уже налила в чашку чай:
— Пей, Сашок, не стесняйся — в Волге на всех воды хватит...
Чай здесь любили и пили много, до седьмого пота. Может быть, потому, что перед чаем всегда была рыба — соленая, вяленая, копченая.
— Да ты дай-ка ему воблёшку,— сказал дядя Давид, и сам оторвал от вязки, лежавшей с краю, рыбешку побольше.— Светится, как стеклышко! — Он посмотрел воблу на свет. В самом деле, брюшко у сушеной рыбки розовато просвечивало.
— Да сахар, сахар-то бери, или ты вприглядку пьешь? — дядя Давид пододвинул сахарницу.
— Не люблю сладкого,— сказал Егоров. Но взял два куска, чтобы предупредить шумные уговоры.
— Так вот, Михаил,— дядя Давид довернулся к Мишке, продолжая прерванный разговор,— кильку насосом качать можно, а сельдь — не пойдет!
— Пойдет,— упрямо возразил Мишка, прихлебывая чай.— Был бы хороший косяк — и пойдет!
— Не пойдет, к нам Терещенко приезжал — опыты ставил!
— Терещенко на кильке опыты ставил...
— Ты что же, академиков учить хочешь, профессор?
— Подумаешь,— Мишка снова хлебнул из чашки,— академик...
Дядя Давид закончил четыре класса. Он верит книгам и академикам. Зимой — на берегу, летом — в море; скоро путина; потом к нему, на плавзавод, уедет все семейство — и мать, и Мишка, и братишки...
— Да будет вам,— сказала тетя Соня и мягко шлепнула Егорова по плечу.— Не слушай ты их, завели на весь вечер!..
Но Егоров слушал. И не то чтобы очень вникал в смысл, а так—слушал, как они спорят,— отец с сыном, сын с отцом... И думал. Не то чтобы думал, а так — ползли да ползли унылые, блеклые мысли про отца, про извещение из военкомата, про мать, которая путалась с квартирантами, про Барыгу — так он называл про себя того типа, который появился у них год назад, и если раньше было просто нехорошо, то потом стало совсем плохо. И хотел ведь после семилетки уйти из школы — нет, учителя в один хор: «Способности, способности...» Вот тебе и способности...
Он сделал вид, что размешивает остывший чай, а сам под столом сунул Оське в руку сахар. Борька заметил, потянулся к Оське, и оба, весело улыбаясь Егорову, блаженно зачмокали. Потом Оська уронил себе на колени пустую чашку.
— Мишигенер! — закричала тетя Соня.
Все засмеялись, Оська заплакал.
«Мишигенер» — значит, сумасшедший. Это Егоров знал.
Когда чаепитие закончилось, Мишка с Егоровым подошли к маленькому столику, на котором лежали тетради и учебники.
— Какой тебе учебник? — спросил Мишка, ковыряя спичкой в дупле зуба.
— Не надо мне никакого учебника,— сказал Егоров.— Я так завернул... Сгоняем в шахматишки?..
— Нет,— сказал Мишка и бросил спичку в угол.— Некогда мне.
— Занят?
— Дело одно есть.
— Это за которое вас на комсомольском крыли?..
— Ага,— с нарочитым равнодушием ответил Мишка.— То самое.
— Ишь ты,— удивился Егоров.— А на кой ляд вам эта теорема-то сдалась? Вам что — в учебнике не хватает?
— Надо,— сказал Мишка.
Тут в Егорове снова шевельнулась притихшая злость. Он ни за что не признался бы себе в том, что завидовал Мишке, завидовал тому, что у Мишки был дом, семья, а у него их нет, и тому, что вот, живут они с Климом какой-то своей, особенной, загадочной жизнью, — и у него, Егорова, тоже была своя жизнь, о которой никто в классе ничего не знал, но это была совсем не такая жизнь, как у этих двоих... Завидовал он и тому прошлому, когда они — втроем — были вместе, и соединяло их только хорошее и чистое, а теперь он стал для Клима и Мишки чужаком... Он ни за что не признался бы себе во всем этом, а может быть, он и действительно так не думал в тот момент, и его разозлило только то, что Мишка не хотел поделиться с ним какой-то тайной.
Он раздраженно усмехнулся:
— Что ж ты один корпишь? А Бугров?
— Он тоже занят,— сказал Мишка.
— Знаю я, чем он занят! Подцепил какую-то деваху под ручку. Ну и философ, а? — он коротко хохотнул. А потом, увидев, как растерянно обмякли Мишкины губы, хохотнул еще раз, уже смелее.— Я аж глазам своим не поверил! Смотрю — фланирует по Кировскому, увивается вокруг нее эдаким фертиком — вот ловкач!..
— Врешь ты все,— сказал Мишка и отвернулся к темному окну.
— Спорим! На что хочешь? На американку? На деньги? На что? — азартно крикнул Егоров.— Я сам видел!
Мишка знал, что Клим пошел в кино с какой-то девчонкой, не признающей Маяковского,— но под ручку. Врет Егоров! Однако в преданном Мишкином сердце заскребла ревность, и он мгновенно возненавидел ту, к которой до сих пор испытывал только презрение.
Сказать или не сказать Егорову?.. Разумеется, нет. Но Клим... Разве он сам не говорил, что коммунисты никогда не вели себя как сектанты? И если он может при этом бороться с предрассудками при лунном свете,— Мишка не удержался, чтобы хоть про себя не съехидничать,— то Егоров... Все-таки Егоров — свой человек!
— Знаешь, что это такое? — сказал Егоров, когда Мишка все ему выложил.— Бред сивой кобылы, вот что это такое! — Он искренне изумился. Бугров — ну, тот еще понятно, у того всегда мозги набекрень,— но Мишка! Мишка — поверил в такую чепуху?
— Почему же бред? — в свою очередь удивился и обиделся Мишка.— У нас все рассчитано. Мы даже маршрут по карте наметили...
Егоров фыркнул:
— До сих пор я знал, что Бугров — идиот. А выходит— оба вы... мишигенер! Самое верное для вас слово! Никто не доказал теоремы — а вы докажете?.. Вы первые, что ли, на деньги позарились? А если б и доказали — да если б вам и сто тысяч сейчас из кармана вынуть и под нос сунуть — так вы бы никуда не поехали!
— Почему же?...— спросил Мишка, теперь уже досадуя, что не выдержал и проговорился.
— Да потому, что Бугров к своим книжкам присох, да и ты — ты тоже никуда не сбежишь! Оба вы только трепаться мастера да маршруты намечать... Эх вы, ну что вы понимаете в жизни? Сосунки!
— Ты не ори,— сказал Мишка, испугавшись, как бы Егоров не переполошил весь дом.— А не нравится — так и черт с тобой. Мы тебя за собой не тянем.
— Дураки вы, что с вами говорить! — сказал Егоров.
И ушел.
Нет, не везло ему сегодня. Лучше уж зашел бы к Женьке... Женька никогда не порол бы такой ерунды...
Его почему-то особенно разозлила эта ерунда. Ну и придумали! Книгоеды... Ява, революция, теорема Ферма!..
Добравшись до своего дома, он постоял перед дверью, из-за которой по всему коридору неслись пьяные крики и нестройное пение. Постоял, послушал, сплюнул и отправился на вокзал.
Там, в переполненном зале, он отыскал укромное местечко за аптечным киоском и проспал остаток ночи. А утром его разбудила уборщица, и, зябко ежась от холода, он пристроился на скамейке у входа. И все думал о том, какие дураки они оба — Клим и Мишка — и о теореме Ферма тоже.
Потом сходил к себе домой — матери и Барыги уже не было — поел и взял сумку. Но путь его лежал не в школу, а в городскую библиотеку.
7
В девятом вспыхнул дружный хохот.
Любопытные малыши заглядывали в дверь и столбенели на пороге.
— Вот уморушка! — стонал, упав животом на парту, Игонин; скаля румяный белозубый рот, ядреным жеребячьим гоготом захлебывался Красноперов; даже Михеев зашелся в беззвучном, зажатом где-то внутри смехе — при этом он трясся всем телом, и лицо у него было такое, будто он плачет.
Витька Лихачев, изнемогая, мотал курчавой головой; он еле выдавил в три приема:
— Бугров, а меня... в свою дивизию... запишешь?..
Раскаленные струи смеха хлестали в багровый лоб Клима. Он стоял у стены, по-бычьи нагнув голову, и не мог шевельнуться, не то что говорить. Он бы говорил, он бы возражал и спорил, если бы с ним спорили, но все просто смеялись, и смеялись не зло, а скорее добродушно... И это было самое страшное.
Только Егоров сидел на подоконнике, болтал ногами и, как отличный эстрадный комик, сохранял полную невозмутимость. Свой номер исполнил он с блеском!
Он опоздал на два урока, явился к началу большой перемены и, еще с порога отыскав глазами Клима, заорал:
— Эй, вы, яванцы! Привет вам от Петьки Ферма!
— Ты что-нибудь ему говорил?..— спросил Клим,
— Кое-что,— потупился Мишка.
А Егоров, скача по партам, размахивал руками и выкрикивал:
— Карман шире! Сто тысяч долларов — как одна копеечка! Налетай — подешевело!
— Не грохочи, не глухие,— попробовал утихомирить его Клим,— Чего тебе?..
Но вокруг уже собиралась толпа.
— Мне-то ничего! — издевался Егоров.— А вы вот, может, и решите вашу теорему, да все равно денежек не получите!
— Еще как получим,— сказал Мишка.
— Кукиш с маслом вы получите! Много было таких дураков, да премию-то... Премию-то давным-давно ведь отменили! Еще до первой мировой войны!
— Врешь! — выдохнул Мишка.
Но Егоров злорадно посмеиваясь, вытянул из кармана смятый, небрежно вырванный из книги листок и с торжеством протянул его Климу.
