По поводу этой шомполки Севка сказал мне:
— Это мне двоюродный дед Микешин дал, сторож. Ему новую выдали, с затвором!
Вскинув шомполку к плечу и целясь в угол, спросил:
— А что? Если выпалить из нее, — разорвет или нет? Дед Микешин запыжил ее лет пять назад, а то и все двенадцать. Говорит, порох в ней, пожалуй, в камень слежался, непременно должно разорвать… Как думаете?
Я думаю, что ее нужно выбросить, но Севка — бережно ставит ужасное ружье за шкаф. И шомполку, и весь прочий хлам Севка приносит мне на экспертизу: годится ли для предстоящей рыбалки? И хотя я решительно говорю, что — нет, не годится! — хлам оседает в комнате.
Дурная погода беспокоит и меня самого, потому что стоит мой любимый месяц — август. Я люблю август — спелую пору лета, пору зрелости плодов, самую богатую пору природы и человека. И если я свободен, ухожу из дома с ружьем за плечами и иду, куда ветер лист несет, или плыву на лодке вниз по реке.
Прекрасны и памятны дни таких скитаний. Ветер — мягкий, пахучий — дует в лицо и грудь; нежаркое солнце щедро оделяет все вокруг благодатным теплом своим; убаюкивающе плещет полуденная река; косые дожди брызжут, сверкая на солнце; пляшет пламя костра в темноте; по ночному небу, перечеркивая его наискось, катится падающая звезда — и что самое дорогое! — встречается на пути великий и прекрасный властелин земли — человек. От встречи с ним рождается все лучшее в душе твоей! Кто он? Быть может, такой же охотник — бескорыстный и страстный любитель природы — колхозный пастух, бакенщик, лесник…
Я — как на празднике в эти дни. Да и действительно, вокруг — богатый и радостный праздник урожая — август!
Свои наблюдения над природой и интересные встречи с людьми я заношу в записную книжку.
Ребята давно просили взять их с собой, и когда я согласился, они очень обрадовались.
Их восторг впрочем был непродолжителен, оба боялись, что дома их не отпустят. Пришлось просить за них. Алешу отпустили сразу. Его отец — крепкий, приземистый человек с задорным выражением худощавого скуластого лица — сказал мне:
— Пусть едет, если хочет. Я бы сам… Эх, — люблю! Да работу не могу сейчас оставить.
Он был известным токарем. Я знал, что он занят сейчас применением на практике нового изобретения.
В коридоре меня осторожно взяла за рукав алешина мать.
— Я на вас надеюсь, пожалуйста, присмотрите внимательней.
Севкин отец — врач Полозов — был сухой, неулыбающийся человек. Я знал, что Алеша не любил бывать у Полозовых. Если ребята, играя, бегали, шумели, отец, надев золотое пенснэ, долго смотрел на них, потом сухо замечал:
— Резвость в детском возрасте полезна.
Алеше после этого становилось скучно, словно он очень долго смотрел на сплошной забор, выкрашенный желтой облупившейся краской.
Севкин отец недоверчиво выспрашивал меня о поездке, потом угрюмо сказал:
— Опасная затея.
Я ушел, решив, что севкины дела безнадежны, но вечером Полозов-старший неожиданно постучался ко мне в дверь.
— Сева бредит этой вашей затеей, — недружелюбно взглянув на меня, сказал он. — Я отпускаю его.
И ушел, не попрощавшись.
Так или иначе, но ребята остались довольны.
…Перед самым отъездом началось ненастье. Алеша и Севка сразу приуныли — думают, что путешествие откладывается. Я тоже ахаю, сожалею, а сам, делая последние приготовления, жду, кто же из них окажется более решительным и предложит выступать, несмотря на ненастье.
Наконец, все готово, и ждать больше некогда. Тогда я говорю:
— Мне кажется, что в путешествие лучше отправляться при дурной погоде.
Вижу — ребята обрадовались, но все-таки спрашивают в один голос: — Почему?
— Потому что после нее всегда бывает хорошая, тогда как после хорошей — всегда дурная.
— А если весь месяц дурная? — сомневается Севка.
— А если волков бояться — в лес не ходить, — говорю я.
— Правильно!
Это соглашается со мной Алеша.
Ночью я проснулся, прислушался и не услышал назойливого плеска дождя за окном. Я встал. Темной неподвижной глыбой стоял клен, над ним нырял в облаках тонкий серпик луны. Проясняется!
Я разбудил ребят и, когда чуть засинело окно, мы вышли. По двору уже расхаживал дворник дядя Силантий, в фартуке, в начищенных до блеска сапогах, шаркая метлой. Сняв старомодный картуз с лакированным козырьком, он поклонился нам:
— Ни пуху, ни пера, ни рыбьего хвоста…
Из конуры на голос своего хозяина вылез пес Жук, потянулся, равнодушно посмотрел на нас и стал чесаться, гремя цепью. Было видно, что цепь ему уже не нужна: так стар, что никуда не уйдет, ни на кого не бросится.
По безлюдным улицам, не просохшим еще после дождя, мы спустились к реке. Она вся клубилась белым туманом, на противоположном берегу из кустов вылезало неяркое и огромное, точно разбухшее в сырости заречных болот, солнце.
Пока я курил, сонные ребята, дрожа от утреннего холода, молча укладывали в лодку рюкзаки, садки для рыбы, снасти, свернутую палатку. Моя собака — пойнтер Лора свернулась на своем обычном месте в носу лодки.
Наконец все было уложено, ребята сели на корме, я оттолкнул лодку и взялся за весла.
С широкого речного плеса город, расположенный на горах, казался беспорядочным нагромождением разноцветных домов, поставленных друг на друга. Старинный белый собор с золотым шпилем плыл в небе подобно легкому облаку. На окнах домов и куполах собора лежали красноватые отблески восходящего солнца. По насыпи, мелькая просветами между вагонами, шел длинный товарный состав, груженный лесом, автомашинами и громадными ящиками, на которых обычно бывает надпись: «Не кантовать!».
Ветер уносил паровозный дым к реке, оставляя на прибрежных кустах его седые лохматые клочья… Было самое обыкновенное летнее утро.
Но для нас оно было не такое уж обыкновенное. Даже более того, оно было для нас единственным, это утро нашего путешествия. Оно запомнится нам на всю жизнь, потому что единственное и необыкновенное всегда запоминается очень прочно.
Для стоянки мы выбрали красивое место километрах в десяти от города вверх по реке. Высокий берег густо зарос кустами ольшаника, ивы, орешника. Кое-где в их сочной листве уже появились — точно седина — желтые пряди. К воде вел крутой песчаный обрыв, с него клочьями свисала сухая трава.
Я задремал в полдень после обеда. Внизу под крутояром поплескивала река. И даже не знаю, спал или нет — легкая дремота колыхала, как на волнах: то проваливался в беспамятный сон, то просыпался. И, вот так проснувшись, слышал разговор моих спутников, сидевших у тлеющего костра. Севка говорил:
— Вот бы придумать такую машину, чтобы все сама делала. Включил ее и иди — гуляй, лови рыбу…
— Для лентяев такая машина, — насмешливо сказал Алеша.
— Почему для лентяев? — горячо возразил Севка. — Чем человеку легче, тем лучше.
Но Алеша упрямо и твердо сказал:
— Нет.
Сначала меня удивило его отношение к севкиной фантазии. Я знал, что Алеша сам был не прочь помечтать в подобном духе. Я помню, он однажды говорил мне: Знаете — городов не будет…
— Когда? — спросил я.
— Ну, — потом, в будущем… Когда научимся ездить с огромной скоростью, тогда настроим много маленьких поселков из стекла и белой пластмассы, а вокруг них насадим березовые рощи, сосновые боры, сделаем красивые синие озера.
— Кто тебе рассказал это? — спросил я.
Алеша почему-то смутился и тихо сказал:
— Никто. Я сам…
Мы сидели в моей комнате, был душный вечер, над крышами домов висела синеватая дымка городских испарений, клен безжизненно опустил пыльные листья.
Когда я вспомнил этот разговор, я сразу понял, почему «машина, которая делает все сама», нисколько не взволновала Алешу. Ведь он умел мечтать по-другому: более красиво, светло, серьезно. Веяло чем-то удивительно свежим и чистым от его прекрасной и вполне доступной мечты о белых поселках среди лесов и озер.
Алеша и Севка живут в одном доме, учатся в одном классе, читают одни книги, почти никогда не расстаются, но в сущности они очень разные люди. Это приходит с возрастом. Помню, малышами они не были такими разными и совершенно одинаково отнеслись к одной моей шутке, с которой началось наше знакомство.
Впервые я встретил их вскоре после войны, когда им было всего лишь по пять лет. Стоял ноябрь. Выпал первый снег, накрыл круглыми шапками столбы, повис на полых сучьях старого клена, облепил заборы. Алеша и Севка строили снежную крепость, когда я появился во дворе их дома. В этом доме была одна свободная комната, и в ней разрешили мне поселиться. Я спросил ребят, где живет управдом. Они долго рассматривали меня молча и сосредоточенно, потом один спросил:
— Вас как зовут?
— Не знаю, — пошутил я.
