И пошел к правлению колхоза, посмеиваясь, покачивая головой и шепча про себя:
— Чернявенький такой, маленький, а уже на стройку едет… Скажи, пожалуйста!
За Сашей приехал старый друг Константина Ильича корреспондент военной газеты Юрий Петрович Чащин.
Армейская форма майора очень не шла к этому полному человеку, с широким добродушным лицом и близорукими глазами. Но зато его вид сразу успокоил бабушку Дарью: на военного человека можно положиться.
Военный же человек, отойдя от станции едва на сотню шагов, снял китель и шагал до деревни в майке, обмахиваясь березовой веточкой. Отобедав, он вышел в сад, сладко, до хруста в суставах, потянулся, промолвил: «Вольно здесь, хорошо, прохладно», — и заснул под яблоней, наводя ужас на скворцов мощным храпом.
Проснулся он часа через три и сказал:
— Ну-с, поехали.
— Экий ты, батенька, скорый! — рассердилась бабушка Дарья. — Не погостил, да уж и — поехали!
— Некогда гостить, — смеялся Юрий Петрович. — В другой раз как-нибудь — с удовольствием, а сейчас — некогда.
— Куда спешишь-то? Ты кто же? Тоже строитель?
— Нет, — сказал Чащин и объяснил, кто он и зачем едет на стройку.
Бабушка Дарья всегда испытывала священный трепет перед печатным словом, оно казалось ей незыблемо правильным и не допускающим недоверия к себе. Узнав, что Чащин корреспондент, пишет в газеты, она уже не прекословила ему ни в чем.
Саша помнил Юрия Петровича Чащина с первой после войны осени. Тогда отец уже вернулся с фронта, и Саша жил с ним в городе. Днем, в неурочное время, они пришли вместе — отец и Юрий Петрович. Константин Ильич был сумрачен, молчалив, встал у окна и долго смотрел на улицу, барабаня пальцами по стеклу. Юрий Петрович смущенно сказал:
— Я оставлю вас вдвоем… Как думаешь, Костя?
— А? Да-да… — быстро ответил отец.
Когда Юрий Петрович тихо, почему-то на носочках, ушел, отец сказал:
— Сашка, пойдем погуляем.
Шестилетний Сашка очень обрадовался: ему редко выпадало такое счастье — гулять с отцом. Константин Ильич с утра до вечера был занят на работе.
Домработница, старушка Васена, конечно, сказала, что нужно надеть шарф, но Сашка весело закричал: «не надо шарф, не надо шарф!» и побежал впереди отца на улицу.
Они гуляли весь день — ели мороженое, смотрели с обрыва на реку, были в осеннем облетающем парке, прокатились на лодке, а вечером Константин Ильич принес домой спящего сына на руках и положил с собой на диван. Не ускользнуло от сашкиного внимания то обстоятельство, что отец не шутил, как обычно, не смеялся, показывая во рту сверкающий золотой зуб, и был все такой же сумрачный и рассеянный. Позднее, когда Сашка подрос, он узнал, что в этот день отец получил, наконец, достоверное известие о смерти жены — сашкиной матери, считавшейся пропавшей без вести. Она была врачом и погибла при бомбежке фронтового госпиталя.
Через пять лет правительство объявило о стройках на Волге. Отец уехал на одну из них, а Сашка, как и во время войны, поселился в Выборках у бабушки Дарьи, пока за ним не приехал Юрий Петрович…
Бабушка провожала их до околицы. Она шла, держась рукой за край плетушки, утирала глаза кончиком платка и говорила Митричу:
— Ты потише, батюшка, потише.
А Червончик не хотел идти потише, все норовя перейти на рысь. При взгляде на бабушку у Саши подкатывал к горлу тутой комок, на глаза навертывались слезы. Он вдруг вспомнил, как отец писал ему о кубометрах земли, о шлакоблочных домах, о каких-то непонятных шпунтах. А он, Саша, уже полюбил деревенское зеленое приволье, ленивую речку, шумливый бор, дикий бабушкин сад… Ехать к шпунтам и жить в шлакоблочном доме ему не хотелось.
На выезде из деревни, пока Митрич откидывал слегу, Саша обнял бабушку и, чтобы скрыть слезы, быстро вскочил в плетушку.
— Не горюйте, бабушка, — сказал Юрий Петрович виноватым голосом, словно по его вине внук уезжал от нее.
И рессорная плетушка мягко покатила дальше по пыльному проселку.
Седые хлеба волновались под ветром, где-то в них покрикивал перепел, уговаривая кого-то: «Спать пора, спать пора…». Солнце уже коснулось вершин соснового бора, и он весь порозовел, пронизанный солнечными лучами. Далеко за крышами деревни поблескивала речка.
До свиданья, милые края!
На станции Митрич впервые заговорил:
— Ничего, обойдется, — сказал он Саше, словно понимая его настроение. — Отцу кланяйся. Я его еще мальчонкой помню. Скажи, мол, от Митрича — поклон. Отпиши нам про стройку непременно, слышишь? Ну — бывай здоров.
Он подумал, почесывая редкую пучковатую бороденку, хотел еще что-то сказать, но только хлопнул Сашу по плечу тяжелой рукой.
Издалека донесся протяжный гудок идущего поезда.
В дороге
В Москве пересели на ташкентский поезд. Чем дальше от Москвы, тем меньше лесов и перелесков. Массивы ржи, медленно поворачиваясь, тянулись за окном вагона, и кто-нибудь из пассажиров нет-нет да и замечал вслух, что хлеба в этом году стоят отменные. Говорилось это по нескольку раз в день, но всегда принималось как новость и вызывало среди остальных пассажиров деловитое оживление. Все посматривали в окна, начитался разговор о видах на урожай.
Саша впервые ехал на такое большое расстояние. Все было для него преисполнено особого интереса и очарования. Даже назначение поезда — ташкентский — приятно было произнести. Это не какой-нибудь пригородный владимирский или муромский! Саша неотрывно смотрел в окно. Там проносились города, деревни, поля, реки, мелькали серые телеграфные столбы, опускались и снова взлетали провода. И впервые для него стала такой ощутимой огромная протяженность нашей страны. Явилась гордая мысль: мы больше, богаче и сильнее всех!
Только когда засинели сумерки и зажегся неяркий вагонный свет, Саша оторвался от окна.
— Проголодался? — спросил Юрий Петрович.
Саша и в самом деле почувствовал, что очень проголодался. Проводник принес чай. Запивая сладким чаем бутерброды с колбасой, Саша огляделся. Нижнюю лавочку напротив занимала молодая красивая женщина в длинном домашнем халате. С ней была маленькая девочка с огромным лиловым бантом на черноволосой голове. На верхней полке над ними помещался юноша в белой рубашке с пустым рукавом — у него не было правой руки. На поднятых коленях у него лежала книга, но он не смотрел на нее. Глаза его были задумчиво устремлены куда-то вдаль, в синеющее окно. По временам он улыбался своим мыслям — видно, хорошие и ясные были у него мысли. И он был какой-то ясный — белокурый, с большими голубыми глазами, с чистым румяным лицом.
Сбоку на верхней полке, угрожающе прогибая ее, спал грузный мужчина в спортивной динамовской майке и в клетчатых носках.
Два места занимали Юрий Петрович и Саша, а одно — нижнее сбоку — было свободным. На какой-то короткой остановке его заняла маленькая старушка в черном платке, заколотом под подбородком булавкой. Она спокойно, без суеты уложила вещи, уселась, сложила на груди маленькие морщинистые ручки и внимательно оглядела всех быстрыми глазами.
В это время проснулся грузный мужчина наверху. Он свесил с полки большие ноги в клетчатых носках и спросил:
— Куда это ты, бабуня, собралась путешествовать?
Всю дорогу от самой Москвы, пока не заснул, он упорно пытался шутить. Это ему не удавалось, но зато своим незадачливым шуткам он смеялся так заразительно и сочно, что все невольно улыбались.
Мария Феоктистовна (вскоре все узнали, что так зовут старушку) подняла на него свои быстрые насмешливые глаза и сказала:
— А ты, мил человек, если хочешь говорить, так спускайся вниз. Мне голову на тебя задирать неспособно.
«Мил человек» спрыгнул с полки и сел напротив старушки.
— Ну? — спросил он.
— Еду я в Куйбышев, на стройку коммунизма. — без запинки сказала Мария Феоктистовна.
— Вот как! — удивился мужчина.
Женщина в длинном халате сняла с головы спящей девочки лиловый бант, закрыла одеялом ее худенькие плечи и подсела к Марии Феоктистовне. Подвинулись ближе и другие пассажиры.
— Комсомолец мой, — продолжала охотно рассказывать Мария Феоктистовна, — еще весной туда уехал. А я думаю, что мне за смысл одной жить? Я курей запродала, в дом квартирантов пустила и поехала. Ему-то ничего не писала. Нагряну вот, как снег на голову, пусть девает — куда хочет.
— Сын примет, — почему-то вздохнув, сказала красивая женщина. — Сын найдет, куда деть.
— Какой сын? Старик у меня там, а сын — в Ленинграде. После войны там остался, женился, хорошо живет…
— А говорите — комсомолец!
— Да я старика так зову. Он сварщиком работал, в обучении у него постоянно эти комсомольцы были. Совсем он с ними обребячился. Послали их в Куйбышев на стройку, и он с ними увязался. Не комсомолец разве? Истый комсомолец!
