Следующим утром на кухне мы узнали, что Марфа, Мария и Лазарь придут к Мириам, чтобы вместе идти на праздник. Нам сказали, что Лазарь еще слаб, и сестры видят, как люди его боятся. «Он знает тайну, скрытую от нас, — сказала Мириам. — Его дух успел прижиться в ином мире, и люди боятся того, что он может рассказать, боятся того, что он знает. Сестры не хотят идти с ним на свадьбу одни».
Я оделась с особой тщательностью. День был жаркий, поэтому ставни держали закрытыми. В спертом и влажном воздухе не хотелось шевелиться. Мы с Мириам несколько раз оставались наедине, но чувствовали себя неловко, не вставали со стульев и не разговаривали. Мы обе ждали, когда они придут. Несколько раз, услышав какие-то звуки, мы в страхе вскидывали друг на друга глаза, предчувствуя недоброе. Не могли представить, что произойдет, когда Марфа и Мария приведут своего брата. Шло время, и напряжение росло. В конце концов, от неподвижности, жары и тишины я заснула. Меня разбудила Мириам, прошептав: «Они здесь. Пришли наконец».
Сестры были прекрасны как никогда. Они торжественно вошли в душную комнату, приблизились, и я увидела, сколько в них твердости, благородства и достоинства. Как будто случившееся отметило их особым знаком. Это чувствовалось в их манере держать себя, в улыбке, изнутри освещавшей их лица. Когда они подошли, я поняла, что они считают меня причастной к случившемуся, хотят прикоснуться ко мне, обнять, поблагодарить, как будто я имею отношение к воскрешению их брата.
Лазарь постоял в дверях, а потом медленно прошел в комнату. Он вздохнул, и все мы подались к нему, и в этот момент, только в этот момент, у меня и, я думаю, у кого бы то ни было, появилась единственная возможность задать ему вопрос. Полутемная комната, неподвижность воздуха и то, что все мы, все четыре женщины, были способны молчать о том, о чем не следует говорить, давали такую возможность. В эти несколько секунд любая из нас могла бы спросить его о наполненной душами бездне, в которой он побывал. Что там: непроглядная, все поглощающая тьма или свет? Что там: вечное бодрствование, грезы или глубокий сон? Что там: голоса, или только молчание, или другие звуки — капающая вода, вздохи, эхо? Узнал ли он кого-нибудь? Встретился ли он со своей матерью, которую мы все так любили? Помнил ли о нас, пока скитался там? Были ли там кровь и боль? Что там: тусклый серый пейзаж или красная долина, окруженная скалами, или леса, или пустыни, или сплошная мгла? Страшно ли там? Хотелось ли ему вернуться обратно?
Стоящий в полутемной комнате Лазарь снова вздохнул, и что-то сломалось, единственная возможность была упущена — наверное, навсегда. Мириам спросила, не хочет ли он пить, и он кивнул. Сестры подвели его к стулу, он сел, сразу замкнувшись и отделившись от нас. Казалось, все его внимание было направлено внутрь, к некой тихой силе, оставшейся в нем и не дающей ему спать, как сказали сестры, ни днем ни ночью.
Он так и не проронил ни слова, и мы отправились на свадьбу. Сестры вели его под руки, и невозможно было оторвать глаз от этого зрелища. Он двигался так, словно был переполнен оглушительным новым чувством — собственной смертью, словно был полным до краев кувшином родниковой воды, изнемогавшим под собственной тяжестью. Сначала я никак не могла отвести от него взгляда, а потом так старалась на него не смотреть, что совсем не думала о том, что меня ожидает, пока мы не приблизились к дому жениха, и я не увидела толпу, которая, как я знала, не имела к свадьбе никакого отношения. Здесь были не только уличные торговцы и разносчики, которых я видела раньше, но и большие шумные ватаги задиристой молодежи. Когда мы подошли ближе, все расступились, и шум стих. Сначала я подумала, что это — из-за Лазаря, которого сестры вели под руки. Но потом поняла, что замолчали все из-за меня, и пожалела, что пришла. Не знаю, откуда эти люди узнали о моем появлении. Все расступались передо мной, и мне это показалось забавным, словно я — важная особа, но ничего забавного не было, и мне стало жутко, когда я увидела на их лицах страх и уважение. Я опустила глаза и продолжала идти на свадьбу по пыльной улице со своими друзьями, как будто ничего особенного не происходило.
Как только мы вошли, меня сразу отвели в сторону и посадили за длинный стол под навесом рядом с Марком, казалось, ждавшим моего прихода. Марк сказал, что остаться не сможет, что находиться рядом с нами опасно, и указал на фигуру, небрежно расположившуюся у входа. Мы прошли мимо этого человека, когда входили, но я его не заметила.
— Берегись его, — сказал Марк. — Он — один из немногих, кто вхож и к иудейским, и к римским властям, они ему платят. У него масличные рощи по всей долине, множество слуг и помощников, роскошный дом. Он редко покидает Иерусалим, разве чтоб навестить свои владения. Это человек без совести, самого низкого рода, он разбогател, не потому что умен, а потому что умеет душить бесшумно, не оставляя следов. Раньше его использовали для этого, но сейчас у него другое задание. Он будет решать, как поступить, и его послушаются. Он никого не пожалеет. То, что он здесь, значит, что вы пропали, если не будете очень осторожны. Вам нужно как можно скорее вернуться домой. И тебе, и твоему сыну. Ты и тот, за кем они внимательнее всего следят, должны уйти еще до начала праздника, и будет лучше, если он изменит свою внешность, чтобы его не узнали. Ни с кем не говорите, не останавливайтесь, и пусть он не выходит из дома несколько месяцев, а лучше — несколько лет. Это — ваша единственная надежда.
Марк встал и подошел к небольшой компании за другим столом, а потом исчез. Я сидела одна, теперь зная, что человек у дверей за мной наблюдает. Мне он показался очень молодым и безобидным, почти невинным, с едва начавшей пробиваться на худых скулах и слабом подбородке жидкой бородкой. По его виду нельзя было сказать, что он способен причинить кому-нибудь вред. Выдавали разве что глаза: он останавливал взгляд на людях и предметах, стараясь не упустить ни малейший детали и все запомнить, а потом переводил взгляд дальше. Но этот взгляд был взглядом животного, на его лице не отражалось никаких мыслей, даже равнодушия, оно было безжизненным и тупым. На секунду наши глаза встретились, но я сразу отвернулась и стала смотреть на Лазаря.
Лазарь, без сомнения, умирал. Он вернулся в этот мир только для того, чтобы сказать ему последнее «прощай». Он никого не узнавал, едва мог поднести к губам стакан воды или проглотить маленький кусочек размоченного сестрами хлеба. Казалось, он прочно укоренился в ином мире и смотрел на сестер как на незнакомцев на рынке или на улице. Он был погружен в бездонное одиночество, словно, проведя четыре дня в могиле и воскреснув, он познал что-то, лишившее его покоя, словно вкусил, увидел или услышал нечто, наполнившее его чистейшей невыразимой болью, немыслимо его напугавшее. Он не мог рассказать, о том, что знает: вероятно, для этого просто не было слов. Какими словами можно такое выразить? Я смотрела на него и понимала, что это, чем бы оно ни было, ошеломило его, что полученное им знание, все увиденное или услышанное запало ему глубоко в душу, вошло в его кровь и плоть.
А потом нахлынула толпа — такая, какую я видела только однажды, во время голода, когда изредка привозили хлеб, и его всегда не хватало, и люди старались продраться сквозь толпу, а толпа все напирала сплошной массой. Я уже поняла, что народ, собравшийся на улице, пришел вовсе не на свадьбу. Я знала, ради кого все они здесь, и когда он появился, то испугал меня сильнее, чем испугали слова Марка.
Мой сын был одет в богатые одежды и держался так, словно владел ими по праву. Его хитон был из невиданной ткани синего, почти пурпурного цвета, которого мужчины никогда не носили. Казалось, он стал выше ростом, но так только казалось из-за отношения окружавших его людей, его последователей, пришедших с ним, — ни у одного не было такой одежды, никто так не блистал. Ему понадобилось некоторое время, чтобы подойти ко мне, хотя он ни с кем не говорил и ни разу не останавливался.
Когда я встала, чтобы его обнять, он показался мне чужим, странно торжественным и величественным, и я поняла, что говорить нужно сейчас, очень тихо, пока не подошли другие. Я прижала его к груди.
— Ты в опасности, — прошептала я. — За тобой следят. Когда я выйду из-за стола, подожди немного, а потом иди за мной. Никому ничего не говори. Нам нужно уходить, убираться отсюда как можно быстрее. Когда появятся жених с невестой, я выйду, как будто подышать воздухом, и это будет сигнал. Иди за мной. Никому не говори, что уходишь. Уходи один.
Не успела я закончить, как он от меня отпрянул.
— Что мне и тебе, жено? — спросил он, а потом повторил громче, так, чтобы все слышали:
— Что мне и тебе, жено?
— Я — мать твоя, — сказала я.
Но он уже заговорил с другими, напыщенно и загадочно, странными гордыми словами рассказывая о себе и своем предназначении. Я слышала, как он сказал, я слышала и видела, как склонились все головы при этих словах, я слышала, что он сказал, что он — Сын Божий.
