Затем под общий одобрительный гул всем было роздано по три блинчика с мясом – подарок труженикам леса от заведующей столовой, привезенный сегодня начальством. Подогретые поваром на костре, горячие и пахучие, они буквально таяли во рту. И ребята, почти не жуя, проглатывали их, до конца как следует даже не прочувствовав их вкуса. Некоторые, желая продлить удовольствие, оставляли третий блинчик, чтобы съесть позже или завтра, бросали его в котелок и уносили в палатку.
Расправившись со вторым блинчиком, я взялся, было, за третий, но остановился. – Какая-то сила удерживала меня от величайшего соблазна отправить его в рот, и этой силой была вдруг возникшая мысль – использовать третий блинчик, как… приманку, на которую можно поймать воришку. Благо, поводов было достаточно.
С некоторых пор в батарее участились случи мелких краж. У кого-то стащили кусок хлеба; Веню Горшкова как-то навещала его мать, эвакуированная с сыном из Севастополя в Чкалов, – привезенными ему гостинцами еще до того, как мы уехали в лес, тоже кто-то поживился.
Я интуитивно чувствовал, что ко всем этим неблаговидным делам имеет отношение мой лобастый «друг» Курдюкин и два его дружка – Митя Дроздов и Паша Макаренко. Но доказательств у меня не было, и я ни с кем не делился своими подозрениями.
И вот сейчас решил пожертвовать блинчиком, чтобы, наконец, выявить воришку. Ополоснув котелок, я у всех на виду положил в него нетронутый блинчик и пошел в палатку; взяв в своем вещмешке огрызок химического карандаша и маленький перочинный ножичек в виде каблучка – его мне подарила в свой последний приезд к нам Рита, – я направился в ближайшие кусты и там, развернув блинчик, настрогал в него карандашную пыль; затем сложил его и, вернувшись в палатку, поставил котелок с приманкой у изголовья рядом со своим вещмешком, небрежно, лишь наполовину, прикрыв котелок крышкой. Теперь оставалось только ждать и гадать, кто же попадется в расставленную ловушку. Сидя с ребятами неподалеку на спиленном дереве, я искоса поглядывал за входом в палатку, видел, как Курдюкин и его дружки заходили туда, но проверив, убедился, что блинчик они не трогали.
Утром глянул в котелок – наживка была на месте. «Неужели зря испортил блинчик?» – подумал я с огорчением.
Я вышел из палатки и, как обычно, после пробежки полчаса занимался гимнастикой и отработкой приемов борьбы. А когда вернулся, первое, что бросилось в глаза, – открытый котелок, крышка валялась рядом.
«Эврика! – мысленно воскликнул я. – Попался голубчик!». Я сразу глянул в угол, где спали Курдюкин и его дружки, но никаких признаков, что отличился кто-то из них, я не отметил; все трое лежали с закрытыми глазами, у всех лица чистые, как у новорожденных. Я окинул взглядом лица других, но чернильных следов ни на одном из них не обнаружил.
«Кто-то взял блинчик, но съесть его не успел, – понял я. – Ладно, подождем».
Я сложил свое одеяло, взял полотенце и вышел из палатки.
Повар уже разжег костер и готовил завтрак; в конце поляны разминался комбат. «Надо рассказать ему про блинчик», – подумал я и подошел к лейтенанту.
– Хм, ну что ж, посмотрим, кто попадется в ваши сети», – сощурив в полуулыбке единственный глаз, сказал комбат, выслушав меня.
Вскоре несколькими ударами в висевшую на суку снарядную гильзу дневальный известил о подъеме. Жмурясь после сна от яркого света, ежась от утренней бодрящей прохлады, ребята лениво выходили из палатки и бежали по утренней росе в дальние кусты, а затем тянулись к прикрепленному на дереве единственному умывальнику.
Один из них, Сережа Деточкин, сутулый, нескладный ленинградец, вытянулся перед стоявшим в стороне комбатом.
– Товарищ лейтенант! У меня кто-то блинчик стащил.
– Хорошо, я разберусь, идите, – только и мог сказать комбат. «Кто же это, черт возьми, промышляет тут?» – подумал он.
Он стоял злой, всматриваясь в проходящих мимо ребят, надеясь на лице кого-то из них найти ответ на свой вопрос. Но перед ним вот уже дважды (туда и обратно) прошла почти вся батарея, а малейшего подозрения никто не вызвал.
Комбат хотел было уже оставить свой пост, когда внимание его вдруг привлек пробегавший мимо к умывальнику Паша Макаренко: губы его, щеки были все в чернилах.
«Наконец-то!» – подумал лейтенант и подозвал Пашу к себе.
– Что это у вас лицо в чернилах? – спросил комбат.
– Не знаю, – с искренним недоумением ответил Макаренко. Он провел ладонью по щекам, потом посмотрел на руку.
– Как же это вы не знаете?
– Не знаю, – повторил Макаренко, еще не догадываясь, что же произошло.
– Ну что ж, тогда я вам объясню. Вы только что там, в кустах, съели блинчик, в который был настроган химический карандаш. Все очень просто, как видите.
Макаренко стоял, опустив глаза, подавленный, не зная, что сказать. Проклятый блинчик! И все из-за Валерки!
Маленького роста (в строю он стоял на самом левом фланге), слабого, его опекали физически крепкие Курдюкин и Дроздов. Все трое были из одного города – Орска. Еще там знали друг друга и здесь держались вместе.
Сегодня утром, когда все еще спали, спрятав головы под одеяла (так теплее), Курдюкин решил пошарить по котелкам, и, поживившись двумя блинчиками, один из них удружил рядом лежащему Макаренко.
И вот сейчас ему надо что-то говорить, оправдываться. А что он может сказать?
– Вы только, это самое, не думайте, – блинчика я не брал.
– Вот тебе раз! Блинчика он не брал!
– Не брал, – упрямо твердил Макаренко.
– Как же он попал вам в рот? Вам что – насильно кто-то его впихнул туда?
Бедный Паша ничего вразумительного сказать не мог. Он стоял, опустив голову, весь вспотевший от волнения, с лицом в чернилах и молчал.
– Ну вот что, Макаренко, у меня нет ни времени, ни желания с вами возиться, – терял терпение комбат. – Или вы сознаетесь во всем и скажете мне всю правду, признаетесь, что и блинчик, и все пропадавшее в батарее дело ваших рук…
– Я ничего не брал ни у кого, и блинчика тоже не брал, – дрожавшим голосом лепетал Паша.
– … Или вы будете за воровство отчислены из школы.
Для Макаренко было самым страшным и самым обидным с такой формулировкой в документах уехать домой; его глаза наполнились слезами, но он никак не мог решиться назвать имя того, кто дал ему этот злополучный блинчик.
Лейтенант интуитивно чувствовал, что он действительно не виноват, что блинчиком его кто-то угостил. Тогда кто же? Им мог быть только Курдюкин, его дружок. Но в таком случае Макаренко должен его назвать.
– Я вас последний раз спрашиваю, Макаренко: если не вы взяли блинчик, то кто вам его дал? Не признаетесь, будете отчислены из школы за воровство.
Макаренко продолжал молчать.
– Ну что, нет мужества назвать имя своего дружка? Это ведь Курдюкин вас облагодетельствовал, не так ли?
– Да, – тихо выдавил, наконец, Макаренко.
Между тем, прозвучала команда старшины приготовиться к утреннему осмотру, и батарея потянулась к месту построения. Проходившие мимо ребята не обращали внимания на комбата и стоящего перед ним Макаренко, – мало ли о чем говорят. Я стоял неподалеку, все видел и слышал, но подходить не стал, – надо будет, – комбат позовет.
Курдюкин же, выйдя из палатки и увидев своего дружка, стоящим перед лейтенантом, насторожился и, проходя мимо, замедлил шаг. Комбат заметил его и подозвал к себе.
– Что же это вы, Курдюкин, друга своего подвели, а?
– Я, а что? Я ничего, – большие на выкате бесцветные глаза Курдюкина под белыми выцветшими бровями и столь же почти невидимыми белесыми ресницами бегали, смотрели то на Макаренко, то на комбата.
– Ну, как же ничего? Угостили вот его блинчиком, а в нем оказалась пыль от химического карандаша. Теперь ваш друг никак не может отмыться. Нехорошо получается, Курдюкин, нехорошо.
– Каким блинчиком? Вот еще новости! До конца не сознавая, что попался, Курдюкин делал вид, будто он не знает, о чем идет речь.
И лишь когда Макаренко, виновато глядя на него, тихо сказал: «Валера, он все знает», – Курдюкин понял, что отпираться бесполезно. Он укоризненно посмотрел на друга, дескать, «Эх, ты!».
Комбат заставил его в то утро перед строем батареи извиниться и дать слово, что больше он вещи у ребят таскать не будет.
А вечером, уже уснувшего Курдюкина разбудил дневальный: «Комбат вызывает».
И как только сонный, встревоженный, он вышел из палатки, на голову ему ребята накинули одеяло, повалили на землю и изрядно поколотили.
Но урока из этого он не извлек. Потом в селе он сменил только объект своего воровского внимания, – стал воровать у местного населения.
Сельчане, надо сказать, в большинстве своем жили довольно комфортно. У всех были добротные дома, многие содержали коров, другую живность. Отсюда – молочные, другие продукты. Сложности были только с одеждой, обувью. До города, где можно было что-то приобрести, – далеко, туда не наездишься.
