И ребята, получив военную форму, легко сбывали населению на деревенской толкучке свою домашнюю одежду и обувь, что кстати, сделал и я.
Но Курдюкин с Дроздовым на базаре не появлялись. У них была разработана другая тактика сбыта своих вещей. Они заходили непосредственно в дом своей жертвы. И пока Дроздов торговался в комнате с хозяйкой, Курдюкин шарил в сенях. А там можно было поживиться многим. На полках стояли кубатки (такие глиняные емкости) кислого молока, мясо, сало, масло… Курдюкин хватал что-то и убегал.
Сельчане быстро разгадали нехитрую тактику воришек. И как только на пороге появлялся кто-то из наших, хозяин с кочергой выскакивал в сени…
Курдюкин долго ходил с фонарями под глазами.
* * *
…Когда в начале октября мы, завшивленные, грязные, вернулись из леса в село, нас сразу направили в баню, при которой работала вошебойка; вся одежда подвергалась термической обработке. Однако температура в дезакамере была недостаточно высокой, чтобы уничтожить паразитов, и те, лишь приятно согревшись после лесного холода, продолжали еще долго терзать ребячьи тела.
Начавшиеся занятия проводились в учебном корпусе, расположенном в полутора километрах от основного здания. Пока стояла сухая погода, преодолевать это расстояние не составляло особого труда, скорее такая прогулка была даже приятна ребятам. Но когда пошли холодные дожди, а затем вдруг наступила зима с ее суровыми уральскими морозами и снегопадами, переход в «учебку» не казался уж столь привлекательным.
Зимой нередко мощный снегопад к утру так запечатывал входные двери, что выйти из помещения нельзя было. А чтобы добраться до учебного корпуса, приходилось одевать валенки, так как снегу наваливало выше колена. Однако валенок хватало только на одну батарею. Как быть? И школьное начальство нашло выход: нас переправляли в учебный корпус поочередно, там ребята быстро переобувались в свои ботинки, а валенки грузили на санки, и старая костлявая школьная лошадь доставляла их в главный корпус, где была уже готова к отправке очередная группа. Пока шли занятия, дорожку расчищали от снега, и возвращались мы уже без валенок, в своей обуви.
В морозные дни в учебных классах царил дикий холод: в чернильницах замерзали чернила, руки коченели, бушлаты в классах мы не снимали до самой весны.
И все же учебный процесс проходил, не прерываясь ни на один день.
Из учебных дисциплин мне больше нравилась литература и, особенно – история, которая, однако, с февраля уже не казалась мне столь привлекательной, как раньше. А причиной тому был случай.
Преподавал историю прекрасный педагог Исаак Аркадьевич Строк, эвакуированный сюда, на Урал, со спецшколой и своей большой многодетной семьей. Небольшого роста, кругленький, толстенький, как бочонок, он был строгим преподавателем, до педантизма любил порядок и дисциплину. Ребята ценили его как педагога и в то же время иронически-снисходительно относились к нему, как к человеку, между собой называя «бочонком» или «Изей».
Исаак Аркадьевич любил периодически устраивать своеобразные контрольные работы: в большом, рыжем, пухлом портфеле он приносил в класс листочки с вопросами, раздавал каждому по такому листку, а через десять-пятнадцать минут дежурный собирал листки уже с ответами на вопросы и клал их преподавателю на стол. Особого восторга у ребят эти блиц контрольные не вызывали, так как после них в классном журнале каждый раз появлялось довольно много неприятных оценок.
В тот февральский морозный день в классе было уж очень холодно, и на уроке истории ребята решили развлечься: стали жечь под партами бумагу, чтоб согреть окоченевшие руки. Возмущенный столь дерзкой нашей недисциплинированностью, учитель прервал изложение нового материала и, приступив к опросу, наиболее «отличившимся» поставил в журнале несколько жирных двоек. Посчитав, однако, это недостаточным, чтобы выразить свое негодование, он открыл затем свой пузатый портфель, извлек оттуда очередные листки с вопросами и раздал их притихшим озорникам.
Контрольная ничего хорошего нам не сулила, писать ее мы не хотели и в свое оправдание стали выдвигать всевозможные доводы: холодно, чернила замерзли, нечем писать… Но преподаватель был непреклонен. По классу пошла гулять записка:
Наш любимый Изя СтрокК нам сегодня слишком строг,Двоек он в журнал наставилИ контрольную писать заставил.А как ее без ничего писать?У нас ни ручек, ни чернил.Будем, братцы, бастовать,Что бы Строк ни говорил!
Исаак Аркадьевич заметил ходившую по рукам записку, и когда она оказалась у Паши Макаренко, потребовал:
– Встаньте, Макаренко! Что там у вас? Принесите сюда!
Макаренко не двигался с места. Не зная содержания записки, он стоял, не шелохнувшись, зажав в руке клочок гремучей ртути.
– Макаренко! Вы что – не слышали?
Но тот продолжал стоять.
Исаак Аркадьевич подошел, протянул руку.
– Дайте мне записку.
Бедному Паше некуда было деваться, и он разжал кулак.
Исаак Аркадьевич подошел к столу, развернул записку, пробежал ее глазами.
– Так, – протянул он и небрежно бросил бумажку на стол. – Ну и кто же автор этого бессмертного произведения?
Лицо его покрылось розовыми пятнами. Внешне он был спокоен. И лишь пятна на лице свидетельствовали о его волнении.
Класс настороженно молчал. Никто не знал сочинителя крамольных строк, все смотрели друг на друга.
– Что, нет мужества признаться?
– Я это написал, товарищ преподаватель, – встав и покраснев, признался я.
– Вы?! Вот уж, признаться, не ожидал.
– Извините, товарищ преподаватель, это просто шутка.
– Шутка?
– Да. Глупая шутка.
– Ну что ж, хорошо хоть, что вы так оценили свой опус. Тем не менее, я прошу вас после уроков зайти в учительскую. Там мы продолжим наш разговор.
А сейчас всем десять минут для ответа на вопросы контрольной…
Неприятный разговор в учительской не привел к каким-либо «оргвыводам», но неприязненное отношение преподавателя ко мне я испытывал до конца года, и история не казалась мне уж столь привлекательным предметом.
Но вот немецкий зык давался мне легко, и маленькая сухопарая Агнесса Семеновна, обычно скупая на похвалу, порой даже ставила меня в пример другим.
* * *
Помимо учебных занятий нам доводилось выполнять ряд чисто хозяйственных работ: помогать на кухне, ездить в лес за дровами, убирать территорию…
В день поездки в лес мы поднимались обычно в пять часов. На кухне нас плотно кормили, порой нам доставались при этом какие-нибудь деликатесы. Например, те же жареные блинчики с мясом, которые предназначались для начальства. Конечно, кухонные работники не забывали и про себя.
Вообще, на кухне нас жалели, ведь мы уезжали на целый день, в любую погоду.
Облачались мы, конечно, при этом в соответствующую одежду: теплые ватники, валенки, давали нам теплые рукавицы.
Найти в лесу свои, подготовленные нами осенью штабеля, не всегда удавалось: они скрывались под толстым слоем снега. К тому же, подъехать к ним порой не удавалось. И мы брали бревна с чужих штабелей, к которым можно было подъехать. Так же, впрочем, как и нами заготовленные бревна, затем брали другие. Так что в обиде никто не оставался.
Наконец, долгая морозная зима закончилась. Потекли по дороге веселые весенние ручейки. В зарослях на берегу Урала послышались любовные трели соловьев, где-то вдали за рекой неутомимо куковала кукушка…
В конце июня школа торжественно провожала выпускников в артиллерийские училища. Мечта их сбылась: большинству из них довелось еще повоевать на фронте. Кому-то посчастливилось, и они здоровыми и невредимыми дожили до дня победы, кому-то не повезло, и они встретили свой смертный час на поле боя: кто-то на Западе, кто-то на Востоке.
Второй и третьей батарее лето предстояло провести в дотоле никому из ребят неизвестных Тоцких военных лагерях. Но прежде всем был предоставлен месячный отпуск.
* * *
В начале июля я выехал к нашим, в Новотроицк.
От Чкалова до Орска – поездом часов пять-шесть езды, а затем до Новотроицка – километров пятнадцать предстояло добираться на попутке или пешком.
Был поздний вечер. Я ехал в воинском солдатском вагоне, пристроившись на нижней полке у окна; вещмешок подсунул под полку, время от времени ногой удостоверяясь, что он на месте. Вагон был полон солдат, на остановках одни выходили, другие заходили. От стойкого запаха человеческих тел и табака меня слегка подташнивало.
Еще при посадке в Чкалове рядом со мной оказался хмурый, неразговорчивый солдат, на вид чуть постарше меня. Мы сидели молча, каждый думал о своем.
Кому далеко было ехать, устроились на второй или третьей полке и там прописались на ночь.
