Сидя в узкой кухне незваным татарином, Сергей мялся и маялся на низкой табуретке. Откровенное внимание к его персоне всегда настораживало из-за отсутствия привычки. Он почему-то подозревал корысть, каверзу, ловушку – хомут, семейные узы. Поэтому затравленно следил за женскими приготовлениями, пускай и безобидными на этом этапе знакомства, как за приготовлениями к смертной казни. Их мимолетные, невзначай, замечания, аттестационные вопросы, косые взгляды и ужимки не способствовали успокоению, а настораживали. Вот до чего бестолково чувствовал он себя наедине с этими перезревшими персиковыми леди, которым его мысли были невдомек: так безалаберно вели они допрос с пристрастием.
Девушки из-за недостатка стульев восседали на жестких коленках кавалеров, так же как в вильнувшей из-за угла на прощанье Геннадиной таксе. Только Лариса, эта великая крепкая барышня, категорически отказалась лезть на крутое нетерпеливое волшебное колено. Чтобы не чувствовать себя вороной, нисколько не сумняшись в греховности замысла вечеринки, она с преувеличенным вниманием слушала разговор Алены с объектом, очень интересовавшим ее, то есть с Сергеем.
Алена смыла косметику и оказалась с морщинками и несвежей кожей у глаз.
– Так ты, правда, из Москвы? – спрашивала она.
– Правда, из Москвы.
– Вот здорово! Ирка, хочешь съездить в Москву? – прогрохотала Лариса.
Сергей жал плечом, отгоняя щекочущую пылинку, опущенную за шиворот жеманной Ириной. Та заметно опьянела, все чаще требовала кивком животного поцелуя, от которого болели зубы, язык. Сергей перестал курить – тошнило, и уже скучал. Он высунулся в окно и глубоко вдохнул.
Алена пересела с волшебного колена на тонкую черту подоконника рядом с Сергеем. Вниз в глубокий колодец двора полетела непотушенная сигарета, вспыхивая изредка бенгальскими искрами, упала в палисадник с чахлой растительностью саженцев и травянистыми проплешинами на плоской земле между бордюрным орнаментом.
– Сергей, ты в каких странах бывал? Расскажи.
– Во многих. В Италии, например. Только везде недолго.
– И как там? Сказочная красота, наверное.
Сергей подумал, что сказать, и не придумал. Произнес, ведь надо что-то сказать, выручавшую не раз отговорку для обывателя:
– Да, красиво. Очень. Трудно все описать.
Да, именно так, не иначе. Как еще можно сказать, чтобы сумела понять его слова эта восторженная особа? Вряд ли в ее несоразмерной головке рассосется рой его бредовых мыслей. Зачем ей разгадывать абракадабру его путаных описаний, объяснений? Да и как рассказать о том блистающем пляже, о зеленной мгле на востоке, о белых хлопьях, заглатываемых газированной болтушкой волн, о чарующих далях, о горах в тумане, о тоске, о слезе при встрече скуластого волнореза?..
Нет, не поймет, и не время, не место. Не место для романтизированных парений. Как карикатурно искривлялись эластичные черты ее разгримированного лика, когда задавались загримированные вопросы о работе, зарплате, о вещах весьма практичных! Причем в самые деликатные минуты, когда, конечно же, тайный смысл домогательств надежно завуалирован страстными приставаниями подруги.
Неутомимая, Шикарная и Прекрасная успевала в любом месте, ее напор и энергия будоражили амебную компанию. Лысоватый принц, кудесник и балагур, выступал тамадой «собачей свадьбы»: постоянно острил. Сергей с ношей на коленной чашечке вынужден был созерцать лысый череп круглого остряка со скобкой жухлых волос, вычерченных по трафаретной линейке.
Он совсем не слышал, что говорил этот человек. Все и всё раздражали его, он тонул в потоке раздражения. И, уже изрядно пьяный, видел теперь картину происходящего как через призму. Теперь искривлялись не только черты этих комедиантов, но и их фигуры, тела, окружающие предметы. Вот в вульгарной индийской позе, распластав избавленные от колготок сливочно-кремовые ножки-рогалики, воссела на троно-спокойное ложе, на монолитный пьедестал для своего крепенького задка (для среднестатистического женского крупа почти дистрофичного) дива-наездница Алена Сладострастная. Как натурально гарцует она, как держится в седле? Она позволяет себе метнуть складчатую «вуаль» атласной ткани в бок и обнажить еще более атласную кожу. И еще более легкую ткань белоснежных, а в полумраке – так как зажгли свечи – мышиного цвета, трусиков. Она не скрытна, она возбуждающе открыта. Нет в ней тайны.
Что же еще бесило Сергея, будоража сверх меры, так, что каленые угли страсти, взыгравшей от стриптизного шоу, от вздрагивающего, податливого под рукой тела, становились шипящими, политыми головешками: п-шш, п-шш? Одна деталька, беглый штришок, который он отметил, не пропустил. Свечи!!!
Они были извлечены из сумки, которую он нес по лестничным пролетам с обшарканными стенами. Он запомнил эту сумку: светло-коричневой замши, с длинными плетеными ручками, тертыми посередине, там, где чаще хватались за лямку, с красными кожаными ромбами по верхнему краю – прихоть безвкусного дизайнера. Свечи извлекались дамами наряду с дорожными припасами: дачными огурцами со свойственной всем дачным творениям косолапостью форм, мелкокалиберной редиской, шелестящими луковицами. Кажется, еще сыр и помятый поварской колпак – коробка с остатками изничтоженного торта. Сергей чуть не забыл – день рождения, все-таки.
Тогда свечи были отложены в сторону, и вторично всплыли в момент омертвения кухонной идиллии. Сувенирные свечи были не новы, где-то валялись, пылились, но не использовались. Магазинный ярлычок, обнявший каждый зардевшийся при оголении стерженек, загибался и скручивался. В жидком бумажном волокне просвечивались фрагментально виньеточные сердечки с козявку.
– Будем шиковать, жаль шампанское закончилось, – декламировала Алена, запаливая торчащую из сердцевины запачканную в воске нить, вспыхнувшую как бикфордов шнур.
И полуночная кухня озарилась пляшущим светом. Свечей испортили три или четыре, больше не было. Они небрежно разбрелись по столу. Втиснулись фарфоровыми постаментами – чего больше в этом: любезности или заискивающего сюсюканья, когда раболепно заломлена колесом спина? Соблаговолите, мол, поставить вашу Гулливерскую ногу в мармеладных башмаке и длинном гульфике сю-сюда. Постаментами из блюдец-каракатиц. В свободные места трапезных осколков.
Сергея поразила мысль, что слишком мало свечечек. Он едва сдержался, чтобы не высказать: их должно быть много. Очень много – столько, сколько имениннице (он спрогнозировал примерный возраст по наружности, по отголоскам фраз в скупом разговоре, сплошь состоящем из лоскутков праздных реплик, да спонтанных диалогов).
И все свечи обязательно следует воткнуть в кругл… ладно, пусть будет ущербный бисквитный торт. И виновница торжества по традиции в подходящий момент дует по кольцевому фронту, и на издохе замирает в центре – на последней сраженной цитадели.
А еще, одно замечанице, все должны стоять кругом и петь «Happy Birthday» и дарить подарки. Хотя такое видение родом из детства, однако, чем отличаются дни рождения взрослого и ребенка? Только количеством предыдущих, а самый этот день всегда, всегда одинаков. Но всего этого быть, конечно, не могло, как не может быть сливок в кофейной бурде.
– «Везде, во всем суррогат», – с горечью констатировал разочарованный Сергей.
Свечи все же имитировали рождественскую тишину и продуцировали, если не уют, то интим.
– Не ночь, а прелесть! – продолжала петь Неутомимая. Ее голос щебетал, как у охрипшей канарейки.
– Тебе хорошо? – не шепот, а скрип гильотинного резака экзекуторши дохнул в ушную раковину Сергея.
Перевернутая вверх ногами желтая капля пламени размножилась по всей кухоньке, заблестела в каждой не уклонившейся поверхности: в разнородном стекле, в боку никелированного самовара на жостовском подносе, даже на стальном браслете часов, по-птичьи разметавшем на столе звончатые крылья. В каждой звёнке – близняшки-песчинки с игольчатое ушко. А на стеклянной крышке циферблата – искривленный аквамарин.
Их было множество – огней, будто мреющих в зеленоватой подводной среде, вспыхивающих воздушными пузырьками, стремящимися сквозь толщу водной массы наверх.
– «Брюлики играют», – подметила Алена.
Ровно, или даже больше тех, недостающих.
– Со свечами намного шикарнее, правда?
– Угу.
– Конечно.
– Здорово как.
– …, – каждая точка по секунде.
Алена, разорвав торжество минуты, отправилась в коридор, а оттуда в темницу ванной комнаты. Волшебник, как послушный пес, поплелся за ней вслед. Оба скрылись и не появлялись долго.
Позднее волшебник счел уместным завести разговор на щекотливую тему.
– Я считаю, – говорил он, – что нельзя в себе держать… ну это…. Если я переполнен как разбухший тюбик, то всегда стремлюсь освободиться.
