Позднее волшебник счел уместным завести разговор на щекотливую тему.
– Я считаю, – говорил он, – что нельзя в себе держать… ну это…. Если я переполнен как разбухший тюбик, то всегда стремлюсь освободиться.
Сергей молчал и думал, женат ли он? Гладко выбритые скулы с желваками, ровный, небитый нос, покатый широкой кости лоб, детские глаза. Дамы молча переваривали сказанное, а Алена лучилась грехопрощающей улыбкой.
Все оказались перемещенными из кухонной богадельни в коридор и переднюю, где низкий отворенный гардероб был набит до отвала заглотанными курточками, пальтишками, волшебным мохнатым пуловером. Дальше гармоничная процессия влилась в китовую, после тесных рамок ограничений, полость примыкавшей комнаты. Где в углу притаилась уступчатая черная тень. Чернее любого, скрадываемого полутьмой от половинчато сомкнутых гардин, предмета.
Этой черно-черной тенью – все знали – был музыкальный нимб. Всплеск лампочек в слюдяной крепости ударил каждого по глазам, щелчка выключателя никто не расслышал. Пантерный отлив пиано. Блестящие гуттаперчевые петельки, на которых поднялась, сложившись, массивная гробовая колодка. Сияние золотистых немецких буковок. Все это могло привести в восторг.
Чуть желтоватые клавиши дорогого инструмента казались вырезанными из настоящей слоновой кости. А, может быть, из бивня мамонта, замерзшего в какой-нибудь зой. Этого мамонта выдолбили из ледяной скалы на земле Иосифа и Матфея, отпилили гордость, и пятеро бородачей несли экспонат, с трудом передвигая ноги в снежной пороше, прежде чем уложить на гусеничный тягач.
Теперь же от мамонта осталось, наверное, одно чучело с опилочными потрохами в музее, да вот такой антиквариат с зубами из контрабандного товара, по которому могут стучать кому не лень каждый день подряд.
И к этому чуду, олицетворяющему высоту человеческой духовности, подступил, по мнению Сергея, орангутанг, пускай и с задатками чудотворца. И стал играть, не «собачий вальс», а что-то высокохудожественное из классиков, чего Сергею слышать не приходилось.
Сергей присел на какой-то топчан, не разбирая, что под ним. Преображение. Должно произойти преображение. Он знал об этом из опыта прошлых экспромт концертов, домашних откровений, но не улавливал его сейчас.
Музыкальная пьеса была сыграна мастерски, без изъяна, с ностальгической вибрацией звуков, чего всегда раньше жаждала его душа. Но почему теперь она глуха и не воспринимает лиричности исполнения?
Рядом прильнула страдающая девушка из ресторации, и Сергей, без отчета о своих действиях, склонил кудрявую голову ей на колени, обнял, или скорее обхватил то, что сумел отхватить слабой рукой.
Лежа таким образом, вспоминал без возбуждения, как этот шопенианист, бренькающий патетически и виртуозно не бросовую композицию на редкостном по изготовлению инструменте, жал недавно дрянную, порочную девку. И, не стесняясь присутствия посторонних, шептал ей на ухо: «Сними трусики». Что та и исполнила незамедлительно, с азартом, с влажным блеском глаз.
Не девичья, женская, мягкая, по-матерински теплая рука гладила его по волосам как своего второго, «незаконнорожденного» ребенка. И, как давеча в машине, сонница размягчила его тело. Уснуть бы так, погрузившись с головой в пахучее тепло ее юбок, тепло ее округленных коленок.
Сергей не смел шелохнуться. Когда все ушли, не отпустил от себя сиреневую подушку. Она и не порывалась освободиться, заколдованная его вялыми ласками, вся обратилась в слух, ловя ветерок ритмичного дыхания, ожидая биений, срывов, как позывного…
У Ирины устала рука. Все давно ушли, заманенные сенной клетью с вынесенной кормушкой. Сидеть так, конечно, приятно, но неудобно. Вот и нога стала затекать….
Вдруг Сергей, кажется, задышал тяжелее, прерывистее, поднял свою медную голову и зашептал, не страстно, а умоляющим, просительным сипом:
– Поедем к тебе?
Ирина заколебалась, решая в себе нетождественное уравнение. Если б Сергей мог видеть ее лицо, а не тыкался слепо в гороховую сетошь, в мерцающую морошку на ситце, кроющем жар и томление!
– Поедем, а? – Одним рывком она сбросила его голову, руку, его навалившееся тело.
– Идем.
– «Куда?» – хотел спросить Сергей.
Не отвечая на его немой вопрос, она оставила ему право не думать, не спрашивать и следовать за ней. Она была очень решительна. Шла первой, будто гид по вызубренному экскурсионному маршруту, и хотя расстояние оказалось смехотворным, преодолела его с непоколебимой, суровой прямолинейностью.
Вначале, когда выбрались в прихожую, Сергею пришла мысль, что Ира, пресытившись меланхоличной бездейственностью, скучая от наивных притязаний на платоническое обличие их отношений, отправилась присоединиться к умчавшемуся шумному кортежу. Что ей надоела эта дурацкая игра в нежности, приведшая к такому гипертрофированному выкидышу. К ней!? Чего захотел. Там малый ребенок, дитя. Спит, похрюкивая, сопливя стираную наволочку. Видит уж, наверное, не первое карамельное сновидение. Не дай бог разбудить. Да и как поведет себя дальше – стоило ли пускать?
Но в прохожей она круто ввернула в совсем противоположную сторону – туда, куда, он мнил, проход воспрещен, и куда, было у него подозрение, удалялись на минутку волшебник и шикарная. И отворила без скрипа и обмолвка незапертую «сезам» в склепную, мертвую черноту.
Он содрогнулся от подступившей догадки:
– «Вот куда? Вот зачем?»
Он ступил за нырнувшей и растаявшей проводницей, даже прикрыл дверку не от того, что так и собирался сделать, а от того, что чувствовал, этого хочет она. Чернота поглотила их, едва сомкнулся плотоядный зевок доселе скрытого в засаде хищного «питона» с желудком, вспученным от работы соковых желез, – именно так представилась Сергею эта комната.
Он продвигался в темноте на ощупь, пробуя щепотками прочность здешнего воздуха, пока не наткнулся на твердое препятствие. Этакая игра смахивала на «жмурки». И тогда Ира смилостивилась.
– Я здесь, – произнесла она внятно и уверенно, будто не впервые посетила этот склеп, и с темнотой у нее не было никаких проблем.
– Что значит здесь? – обиделся Сергей, досадуя на шарфяную вязь перед глазами, материально не осязаемую.
Постепенно вещественность стали обретать предметы: вон там, вместо стены, плотная, из бронированного полотна, занавес; вот выпестовалась синяя тахта с груботканым покрывалом, столик с клеенчатой скатертью, нагруженный тюком барахла, впотьмах не поддающегося идентифицированнию – должно быть, постельные принадлежности. Еще кушетка с таким же туманным ворохом смутного назначения. Разболтанный кривляка-трельяж, рассыпавший – по теневым конфигурациям – обоймы, гильзы, а, на самом деле, упаковки дезодорантов, аэрозолей. Комод – хранитель мод, и прочие частности…
Она, Ирина, прояснилась последней, как будто не торопилась материализоваться. Стояла поблизости – черный силуэт вполоборота – и дергала с шеи ворот распахнутого платья. Бесстыже, словно в темноте нечего стыдиться, распаковывалась ленивыми, неспешными движениями. Так, вместо того, чтобы, скинув платье, также уронить к пяткам комбинацию, она пролезла кошачьей ужимкой сквозь комок, как в цирковом трюке. Сгибала поочередно одно, другое коленце, поднося к голому, уже отчетливо видимому прозревшему Сергею, животу. Бережно отложила сверточек в сторону – пусть пока полежит.
Блеск в уголке ее глаза – она изгибалась, показывая широкую бледную спину и обострившийся профиль лица – призывно манил. Подчиняясь, путаясь, никак не назвать искушенным любовником, растерявшийся Сергей теребил скобяную медальку, стягивающую бретели и подмышечные ухи ее бюстгальтера.
– Что ты возишься, не волнуйся? Не умеешь?
Помогла, будто и здесь желала руководить, вести, куда ей нужно. Взяв его руку, указала ей путь. Волосы жесткие, ну прямо сено. Сергей вздохнул глубже и задохнулся…
Бывало, на сеновале свербит в носу от дурманного сухого пара. В стожке ломкие, трубчатые хворостинки покалывают, протыкают одежку, подстилку, впиваются в ладошки, оставляя не больные вмятины.
Считанные разы наведывался к бабке, «проживающей годочки в Тмутаракани», в глуши смоленского леса, а, вот на-ка ж тебе, память осталась. О ночевке на сеновале. Об утреннем холодце на дворе и на дубовом столе рядом с крынкой молока. От лелеяной, ухоженной кормилицы Пеструшки, что мычит всегда, когда бабка ковыляет с ведром к сараю, который и хлев, и амбар, и все, что угодно…. Парное молоко, да пирожки с вишнями, свежеиспеченными в печи, – его любимое кушанье. Бабка знала об этом и баловала внука угощением. Когда раскусывал пирожок, – Сережа помнил очень хорошо, – в начинке сластющая ягода в сиропе, горячем, липком, который тек между пальцев, а тесто обжигало. И Сережа перебрасывал пирожок с ладони в ладонь, как жонглер, подувая на пальчики и слизывая с них багровые ручейки.
