С этим – с рождения – приобретением он приступил к робкому, поначалу, завоеванию объекта обожания. Сережа при любом удобном случае демонстрировал свое внимание к ней – так, он считал, ей станет известно о его предпочтении среди остальных девчонок. Он скакал на переменах вокруг нее, лез в драку с задирами, особенно в ее присутствии, делал много того, что в просторечье обзывают озорством, но, как кипятка, боялся поговорить, да что там поговорить, даже остаться с ней наедине. Кто-то из мальчишек дернул ее за черную косичку с бантом, он поколотил смельчака, но в душе позавидовал тому – он никогда, никогда не посмел бы совершить этот беспримерный по отваге поступок, хотя любой мальчишка мог похвастать этим, как заурядной вещью.
Как же ее звали, много лет спустя силился он вспомнить ее имя? Катя? Инна? Света? Нет, ничего. Образ. Светлый образ, хотя она была черноволосой. И только.
Еще он клялся детской клятвой, ужасной и кровавой, до самой смерти, до могилы любить ее, одну ее. И если не найти ее в этом мире, то унести эту любовь, как частичку себя в иной мир, там, быть может, встретится с ней, и уже не расставаться. Где она теперь, где растворился ее образ, ее лик среди туманных женских лиц? Как сложилась судьба, кто ее муж, сколько детей, мальчик или девочка? Сколько еще раз, пока не угасла совсем, память о ней возвращала его к этой священной клятве, с упорством упрашивая не бросать надежды, грозя отмщением и напастями в случае отказа от борьбы за улетучивающийся эфир.
В четвертом классе пути их разошлись. Сереже исполнилось одиннадцать лет, когда случилось то, что ожидалось старшими и хоронилось от него в тайне – умерла бабушка, которая одиноко жила в деревне. В один из дней, негатив с которого оставил Сереже смазанное, но выразительное материнское лицо – черное, удивленно-вытянутое, когда читала телеграмму, – он вспомнил ее давние слова: «Нужно беречь впечатлительного ребенка от мрачных проявлений жизни, от ее оборотной, неприглядной стороны». Еще вспомнил, – он же был вундеркиндом с головой-компьютером (кто бы мог тогда об этом подумать?) – как вздохнула она, да забыла выдохнуть, так и стояла: в опущенной руке плотная бумага с клееными печатными лентами.
Взрослые собирались спешно, выехали на ближайшем поезде. В отсутствие родителей суетливая, задыхающаяся женщина, тетка по отцу, кормила его пельменями, блинами и другой жирной пищей, от которой вздувался живот из-за газов.
Многое изменилось в тот год: они переехали на новую квартиру, отдельную, без соседей, двора и бульвара. Ему купили двухколесный велосипед с насосом на раме и кожаным карманом-ранцем для хромированных ключей. Наступила колючая снежная зима с сугробами и морозами. После неожиданной оттепели посреди января, в один тоскливый вечер он проснулся, сморенный в полдень серой уличной кашей, и в новое окно увидел на троллейбусных проводах коралловые бусы, тренькающие неслышно на сильном ветру. Новшества каким-то образом были связаны со смертью – позже Сережа узнал, что дом продали…
Два лета подряд он гостил у бабки Розы в деревне под Смоленском, где родился отец и его сестра, тетка Марина Семеновна. В первый раз он застал в живых деда Семена Емельяновича, харкающего кровью старика, курящего противную махорку на завалинке под окошками избы. Всё в нем кривилось и кособочилось, впрочем, как и во всем доме, построенном много лет назад и также доживавшем свой век. Отец во время отпуска все чинил и чинил этот дом, стучал молотками, пилил доски и дрова, мешал в грязном ведре тягучую дрянь, бросал ее шлепками на низ дома, мазал и скреб ею без устали, пока не темнело, и дед, кряхтя, звал его к себе, высыпая на сухую и сморщенную ладонь нечто похожее на чаинки. Потом они подолгу сидели за столом при свете лампы и, не чокаясь, пили из стеклянной бутыли мутную жидкость, закусывали квашеной капустой из чугунка, и говорили, говорили ночь напролет. О чем они могли говорить столько времени, словно формалиновые образцы рыб, выставленные навечно в океанариуме на Красной Пресне – так же обездвижены, такие же окостенелые?
Сережа целый день бегал по деревне, углублялся в лес за ягодами, купался в озере, чуть не утонув, вдруг сразу, в один миг, погрязнув в глине на мелководье среди осоки, когда один шаг – и вода по пояс, второй – по грудь, третий …Выбравшись чудом и наглотавшись вонючей воды, прокляв дикость и опасность природы, он возвращался к вечеру в деревенский дом. Баба Роза, пахнущая горячим тестом, встречала его в широком переднике, способном укутать не только Сережу, но, по-видимому, всех деревенских ребятишек, настолько добрые и теплые были ее объятия. Корова смешно била по бокам хвостом, когда она ее доила, попадало и бабке. Затем он, обливаясь, пил плавящееся молоко из керамической кружки, сглатывал пенку и довольный, уже сытый, вытирал белые усы голой немытой рукой.
– Мыть руки, и живо есть, – звала мама, хлеща его невесомым полотенцем.
– Мама, я завтра утром поведу Пеструшку к стаду, – смотрел ей в глаза Сережа взглядом, не терпящим возражений.
– Ты в своем уме? Ты справишься с этим? Это же корова, – говорила она с испугом, как будто речь шла о быке и корриде.
– Все мальчишки в деревне делают это, – «это» прозвучало как утренний туалет (как утром не сделать этого?).
– Валя, не балуй парня. За ним зайдет пастух, они вместе поведут Пеструшку, – заступилась баба Роза.
– «Цветок, а не бабушка», – подумал Сережа, а вслух сказал с гордостью: – Мне дадут настоящий кнут, какой у пастухов. Он щелкает громче всех. Потому что длинный, и сделан из бычьей кожи.
– Только осторожнее, мальчишки мальчишками – они с детства привычные, а ты коровы сроду не видал, только на картинках.
– Я слона видел вживую, как тебя, – буркнул Сережа, и тише добавил, – в зоопарке.
– Ди-ка-рев, Сергей, – именно так, по слогам прочитала его фамилию учительница в новой школе.
Сережа встал.
– С этого учебного года пятиклассники учат иностранный язык. В нашей школе преподается английский. Какой язык изучали в вашей школе, Сережа?
– Тот же, английский, – сказал Сергей, – но за два месяца мы немногое прошли по программе. Тем более что с переездом я больше недели пропустил, – и поспешил закончить, – но я догоню, обязательно.
– Конечно.
– Who are on duty today? – I am on duty today, my name is Sereja Dikarev. – What was your homework? Tell us the story about yourself and your family. – I am a twelve years old. I live in Moscow. I go to the school every day, because I am a pupil of sixth class. My family is small, father, mother and me. My father works at hotel «Russia». My mother is a housewife… – Sit down, please. That is fine.
Одноклассник с задних рядов, с «Камчатки»: Это, правда, Дикарь, что твой отец работает в гостинице Россия?
Сережа: Правда.
Одноклассник: Круто, на, Дикарь, жвачку.
– «Вряд ли кто-нибудь, кроме него, понял, что он рассказал о себе на уроке английского», – подумал Сережа, уже стоя в тесной колонне школьников, орущих слова гимна:
«Широка страна моя родная, много в ней лесов, морей и рек,
Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
В этот год не стало и отца: он ушел в один из вечеров, уснув пьяным, все на том же диване, и не проснувшись поутру. Как гласит народная молва, ветераны умирают от ран, не заживающих с войны, хотя Сережа в бане видел только один ее след – широкий шрам на кобчике, наверное, от осколка, не хотелось думать, что пулевой, в такое место. Кто-то сказал, нет, не мама, Сережа затыкал тогда уши, что он захлебнулся в собственной пьяной рвоте. И об этом опять не хотелось думать. Семья стала еще меньше, совсем small.
…В начале учебного года в класс во время урока вошел подтянутый, коротко стриженый человек – по выправке военный. Но он сказал:
– Кто хочет попробовать свои силы в спорте, приглашается в секцию бокса. Вырастите сильными, с развитой мускулатурой и уж конечно всегда сможете защитить девушку от хулиганов.
Последние слова впечатлили Сережу, и он посетил спортивный зал. Внешне, и это было начальным шоком, строение для ДЮСШ ДСО «Спартак» показалось абстракцией: понятия не сходились в просветленном школой сознании, до такого надо было додуматься. Спортивная секция находилась… да, в заброшенной церкви. К тому же церкви, требующей реставрации, или хотя бы капитального ремонта. Боксерский зал размещался в подвале, где сводчатый высокий потолок и узкие, как бойницы, окошки напоминал о религиозном происхождении. Там, где должен был стоять алтарь, заменяя его, антихристы воздвигли ринг – он возвышался над необычными прихожанами на высоту человеческого роста. С него во время соревнований неслись не менее устрашающие речи, и чувства от увиденного на этом ристалище были не менее захватывающими, такими же исступленными, как чувства верующих.
День и ночь здесь по взаимной договоренности стерли границы между собой. Божий дневной свет уступил искусственному освещению. По стенам стык в стык зеркала отражали люминесцентное свечение, отчего становилось еще ярче.
