деньги белогвардейцев.
— А дата?
На банкноте стоял 1993 год.
— Сотрем. Ну ладно, пора мне.
— Вальдемар, — сказала ему Виола (она, бедная, различала нас только по одежде,
да по выражению лица), — ты там не слишком…
— За исключением того, что должно быть исключено, — отозвался он уже из
коридора.
Я тоже засобирался, потому что мне очень не хотелось оставаться с нею наедине.
Он поехал в центр, а я сел в трамвай и вскоре достиг Автова. Близ Красненького
кладбища, как и следовало ожидать, не было танка. Я стал бродить по улицам,
заходить в магазины и присматриваться к людям. Меня поразило то, что они в целом
были гораздо красивее, чем в моем мире. Вчера я, кстати, не подметил одного
важного признака в покрое одежды: она была подобием допетровской! Мужчины носили
высокие шапки, дубленки старинного длиннополого покроя, женщины — вариации
кокошника, и притом имели ярко нарумяненные щеки. Такой исторической
псевдоморфозы, выражаясь словами Шпенглера, я и предположить же мог.
Не буду описывать мои путешествия по морозному городу, скажу лишь, что я два
раза заходил в кафе с их скурпулезно-копеечными ценами, был в нескольких книжных
магазинах, в одном из которых меня привлекла потрепанная книжка (последний
экземпляр), которая называлась "Американские баптисты: царство антиразума".
Насколько я смог понять из неадаптированного для меня текста, в середине XX века
христианство весьма видоизменилось. Православие, жестоко преследуемое в первые
десятилетия советской власти, растеряло почти всю свою паству и в последние
десять лет превратилось в духовную нишу части советских интеллектуалов.
Католицизм потерял свой ватиканский центр, секвестрированный фашистским
правительством графа Чиано в 61 году, и новый папа Павел VI обосновался в
Бразилии. Лютеранство в странах Северной Европы, прежде всего в Германии,
постепенно слилось с возрождающимися древнегерманскими культами (кирхи, как и
предсказывал Гауптман, были пересозданы в арийские священные комплексы по
образцу Вевельсбурга). Американские же протестанты проделали ряд сложных
метаморфоз, частью перешли в расистскую церковь "Арийские нации", признающую
Иисуса Христа двухметровым белокурым конунгом, предательски распятом жидами,
частью сблизились с евреями и ввели обрезание и большинство ветхозаветных
пищевых запретов.
Вернулся я около пяти вечера, когда все вокруг уже посинело от сумерек, а мороз
усилился до невыносимости. Мой двойник был дома:
— Все прошло как по маслу. Я перед началом положил украдкой твою купюру на стол
Президиума, они ее вскоре обнаружили и все заседание рассматривали с очень
удивленным видом — и, разумеется, не вникали в суть происходящего.
— И чем все закончилось?
— Нам обоим вынесли по выговору: мне — за разжигание национальной ненависти, ему
— за варварское обращение с книгами, с запретом пользоваться университетской
библиотекой в течение трех месяцев, а его сестра предстанет перед подобным
судилищем за свои античеловеческие сионистские убеждения. А ты где пропадал?
— Осматривался. Заметил, кстати, что у вас машин в два раза меньше, а
загрязненность воздуха пропорционально ниже… Вероятно, я останусь здесь
надолго, а может и навсегда.
— Космология пространства у нас развита не ахти, но кое-что я узнаю по поводу
твоего "чуда". Оно, несомненно, имеет вполне научное объяснение.
— Плохо то, что я никого не предупредил, там, у себя… Поставь себя на мое
место…
— Да, это скверно… Так что вот, Виола, если я когда-нибудь бесследно исчезну,
сделай и это невероятное, но очевидное предположение.
— Да я уж надеюсь, что не придется, — отшутилась она.
— Мы с тобой идентичны, — продолжал Вальдемар, нарезая аппетитную розовую
ветчину к ужину. — Это, с одной стороны, хорошо, а с другой — плохо. Ситуация, с
одной стороны, банальна (как в фильме об Электронике)…
Я понимающе кивнул.
— Мне бы не хотелось впутывать в это дело официальные органы, но рано или
поздно…
— Но ведь не съедят же они его, в самом деле, — сказала на это Виола.
— Верно, — согласился ее муж. — Но ситуация пока терпит. Тебя ждет поездка в
Германию, что будет, я думаю, для тебя довольно небезынтересно. Ты был там, у
себя, за рубежом?
— Понятие "за рубежом" у нас неопределенное, — ответил я. — Бывшие республики
СССР называются "ближнее зарубежье", и попасть туда просто. А прочая заграница —
"дальнее зарубежье". Я был двухлетним малышом с родителями в Польше.
— Польша у вас в границах 39-го года?
— Нет, в 45 году к ней присоединили Силезию, Померанию, — я заколебался,
припоминая нюансы политической географии тридцатых годов, — Данциг, половину
Восточной Пруссии и Белосток.
— А что же у нас было в 45 году? — задумался он. — Гражданская война в Бразилии
(иитегралисты против панамериканистов)… наши войска заняли Бомбей… визит
Молотова в Берлин на открытие первой сессии Европейского Совета в качестве
наблюдателя… ну и окончание Тихоокеанской войны атомными бомбардировками
Хиросимы и Лос-Анджелеса (японская атомная бомба "Камикадзе" угодила прямо в
район Голливуда, так что американцы на пять лет лишились почти всей
киноиндустрии).
— Да, бедные янки — это, наверно, было самое большое для них испытание. А
освоение Космоса?
— Немцы запустили первые свои спутники с Пенемюнде в пятьдесят третьем году
(тогда нам было не до того — мы с Берией боролись). У нас это состоялось через
четыре года, а Гагарин полетел в шестьдесят первом.
— Еще одно совпадение! У нас — те же даты.
Мы еще долго перебирали исторические вехи и находили то поразительные
совпадения, то неожиданные отличия, пока Виола не напомнила нам о фильме
"Комедия ошибок", который вот-вот должен был начаться по первой программе.
АВЕНТЮРА ВТОРАЯ,
в которой я совершаю путешествие из Ленинграда в Берлин, по-своему
хрестоматийное.
Не может быть и речи с том, чтобы я усомнился в непобедимости нашего дела,
напротив, трудности, возникающие непрерывно и возрастающие с каждым днем, надо
преодолевать, если к этому есть настоящая воля.
И.Геббельс
Международный поезд "Ленинград — Берлин" отходил около полудня двадцать третьего
февраля. Меня провожала Виола. Она была в своей очаровательной шубке из белого
меха и в темном платке, делающем ее очень похожей на древнюю гречанку. Я пытался
по дороге занять ее рассказами о своем мире, но разговор как-то не клеился.
— Хорошо еще, что вы надо мною не подшутили, — неожиданно произнесла она почти
обиженным тоном.
— Каким образом? — не понял я.
— Могли поменяться.
— Нет… Я был настолько потрясен, что чувство юмора у меня ампутировалось. Да
и, потом, мы все же различаемся стрижкой, и он поранил руку о банку с
консервами…
— Ты там тоже женат на мне?
— Нет. К сожалению, нет…
— Я до сих пор не могу поверить в реальность произошедшего.
— Да я тоже поначалу не поверил. Но, как говорит твой муж, очевидное может быть
и невероятным. Я уж как-то смирился. Из себя не выпрыгнешь, хотя один раз мне
это уже удалось.
— А я тебе даже завидую. Если бы у меня была возможность заглянуть в иной мир,
под иное небо, я бы никогда не отказалась.
— Чему завидовать? Страна, в которой жил я — это убогое, саморазрушающееся и
отвратительное место. Это я должен вам завидовать. Вы живете в куда более лучшем
мире, а я здесь призрак, пришелец из небытия.
Метропоезд подъехал к станции "Балтийская". Мы оказались в вокзальном
муравейнике, когда поезд уже был подан. Пока я проходил долгую, нудную и
малоизвестную мне процедуру с проверкой множества документов, справок,
отпечатков пальцев и скромного багажа, уместившегося в одном единственном
чемодане зеленей кожи, Виола терпеливо ожидала меня в сторонке. Когда я
освободился, она взяла меня за руки и сказала:
— Я не знаю, что будет впереди, но я хочу одарить тебя тем, чем я обделила тебя
там.
И она меня исцеловала (единственный раз в жизни!) Если бы таможенники более
внимательно следили за пассажирами, им показалось бы странным, что молодожены,
прожившие уже два с половиной года, целуются с такой хрупкой трогательностью.
В мое купе я вошел первым и бистро расставил свои немногочисленные вещи. Я не
люблю путешествовать куда бы то ни было зимой, но, как вы помните, выбирать мне
