— Смотри-ка, у сержанта заместитель подрастает, — сказал я Сереге. Бочков зыркнул на меня. Хуже то, что и Шляхов услышал.
— Это кто такой умный?
Повисла тишина. В традициях у сержантов было добиваться ответа.
— А ну, строиться!
Мы встали в шеренгу.
— Я спрашиваю, кто сказал?
— Я не хотел вас обидеть, товарищ сержант, — достаточно громко, спокойно проговорил я.
— Фамилия?
— Рядовой Смелков.
— Выйти из строя!
— Есть! — Я сделал два шага вперед, развернулся лицом к шеренге. Шляхов ел меня глазами.
— Придурок! Ты не хотел меня обидеть? Смотри, чтобы я тебя не обидел!
— Так точно!
— Что «так точно»?
— Я буду смотреть, чтобы вы меня не обидели, — пообещал я. За спиной у Шляхова послышалось хихиканье. Он схватил меня рукой за грудки:
— Ты чего, поприкалываться решил?!
Я взял его руку своей за запястье и предложил, не повышая голоса:
— Товарищ сержант, давайте не будем выходить за рамки уставных отношений?
Шляхов, кажется, готов был лопнуть от злости, но бить меня поостерегся. Вдруг стукану потом? Или, того хуже, дам сдачи — при всем взводе? Прошипел:
— Встать в строй! — сбросив мою руку.
С тех пор мы были враги, Шляхов искал повода затюкать меня по уставу, но выходило плохо: спортивная подготовка у меня была не самая плохая, на плацу я не путал команды: «правое плечо вперед, шагом марш» и «левое плечо вперед, шагом марш», и морзянку в отличие от Кисина слышал хорошо. Никому не докажешь теперь, — размышлял я, — что той ночью мы практически помирились, Шляхов даже выпить предложил. Слава богу, что я этого не сделал! Когда следователь станет выяснять, с кем Шляхов был в контрах, он неизбежно доберется до меня, — думалось. — А когда узнает, что это я ходил в шинок, не зародится ли у него подозрение, что я же и отравил сержанта? И ведь отравил его таки действительно я, принесенной собственноручно бодягой! Так, может, я и заказал ее Почтальонкам специально для Шляхова? А после их убрал? Ха-ха-ха!
Правда, казалось, следователь пока не знает про отравленных Почтальонок. Это понятно, ведь там работают гражданские менты, а у нас — военная прокуратура. Когда они еще обменяются информацией между собой? Я пока знал больше, чем компетентные органы, — парадокс! Только делиться знанием почему-то не было желания, — поймал себя на мысли. И Рома куда-то пропал! Хоть бы с ним посоветоваться!..
Отсидев следующим утром в классе первое занятие, вышли, как обычно, подымить в курилке. Серега обратил внимание на странную суету перед штабом. Проверка, что ли, какая нагрянула?
— За наши турники я теперь спокоен, — сказал ему. Мимо казармы прошествовал сам командир части полковник Картузов со свитой. По правую руку от него шел замполит, по левую — наш старлей Волосов.
— Смир-р-рно!!! — заорал Рубликов, но чины, явно чем-то взволнованные, почти не обратили внимания на нас, вытянувшихся в струнку.
— Вольно, — автоматически ответил начальник учебки, едва взглянув на сержанта.
— Вольно! — повторил команду Рубликов.
На некотором отдалении за свитой семенил фельдшер Климов, и Рубликов окликнул его. Климов притормозил, они с Рубликовым обменялись фразами, после чего фельдшер пошел за всеми к штабу, а Рубликов вернулся к нам с изменившимся, как у той графини, что бежала к пруду, лицом.
— Ни хрена себе! — изрек он. — Капитан медик покончил с собой. Застрелился!
— Что-о? — показалось, будто меня ударило током. Разряд пошел от груди по всему телу. — Как?!!
Весь день мы занимались в классе, наверстывая упущенное, — первые недели в учебке в основном работали. Рубликов пищал свои точки-тире, а мы пели: «Э‑ле-роо-ни-ки… Баа-ки-те-кут…» Какие у них баки текут, и что за «элероники» — мы вроде бы в учебке связи, а не в летной школе? Видимо, считалось, чем нелепее напев, тем лучше запоминается.
Казалось, что голова моя пуста и набита ватой. Никаких мыслей не было. Никто не мог понять, что же случилось где-то там, за пределами части, с военным врачом капитаном Горящевым? Подробности о его гибели просачивались помаленьку в течение дня. Нашли Рому за железнодорожной насыпью. Застрелился он из самодельного мелкокалиберного револьвера. В его квартире обнаружили дневник, где он писал о своей возвышенной любви к некой медсестре из гарнизонного госпиталя.
В душе нарастала… обида на Рому. Как же он мог застрелиться, не посоветовавшись со мной? А еще друг называется!
На вечерней поверке меня шокировало выступление командира части. Картузов кричал, что от него никто не дождется теплых слов о капитане медицинской службы, покончившем с собой. Об этом слабаке, наложившем на себя руки из-за бабы! Об этом слюнтяе, который так подвел часть!!!
От такого неслыханного попрания норм морали со стороны полковника я пришел в себя. Вата из головы исчезла, в ней зашевелились разрозненные, скорбные мысли.
Выходит, Рома получил отказ от Люции на свое предложение?.. Почему пистолет — самодельный? Врач не может иметь личного оружия? Или до сейфа, где оно хранится, просто так не добраться?..
С одиннадцати ночи меня поставили охранять радиостанцию. График составлял Бочков, назначенный вместо Шляхова. Быстрая карьера! Командовать нами боксер, правда, пока не пытался, — понимал, что пошлем куда подальше. После отбоя, в ожидании заступления на дежурство, я даже не пробовал уснуть. Понимал, все равно не получится. Все думал. Неужели Рома так сильно запал на свою Люцию? На старого девственника он похож не был. Сам говорил, с Волосовым все злачные места обошли. Почтальонок знал… Неужели его настолько подкосил ее отказ? Чужая душа — потемки. Каков срок моего знакомства с Ромой? Без году — неделя. Только непонятно с этим револьвером. Где Рома его хранил? Вероятно, дома. Не с собой же таскал! У нас не война, слава богу, не разгул бандитизма. А если — дома, то вопрос. Вот человек решил свести счеты с жизнью. Ну достал бы пушку и выстрелил в себя, не выходя из квартиры. Зачем ему куда-то уходить? Брести за какую-то железнодорожную насыпь, где его нашли? Может, он прогуляться вышел, а в дороге стало невмоготу жить? Тогда он, выходит, заранее знал, что станет, и прихватил «пушку»? Фигня какая-то… Впрочем, кто может точно знать, что чувствует, о чем думает отчаявшийся человек?..
Пролежав без сна, я отправился охранять радиостанцию. Передо мной на посту стоял Кисин. Я обошел «зилок», проверил, все ли колеса на месте. Спросил Кисина, не проспал ли он еще какой-нибудь труп на мою голову? Киса пожелал мне типун на язык и утопал в казарму. Я залюбовался звездами — чисто планетарий!
Раздался непонятный звук, неясная тень мелькнула за кунг. Кто в индейцев играет? Решили меня попугать, что ли? Серьезного злоумышленника на территории части, огороженной забором, ждать не приходилось. Разве что другой взвод удумал разукомплектовать нашу машину связи…
— Эй, выходи! — прикрикнул я, поправляя штык-нож на ремне, единственное свое оружие. — Я тебя видел! — Сделав шаг, вдруг почувствовал, за спиной кто-то есть, но обернуться не успел. Сверху на голову чьи-то руки резко надели какой-то мешок, сильно пахнущий мышами, натянули его до пояса. Невидимые враги сбили меня с ног и предоставили возможность изведать, что чувствует футбольный мячик, находясь в игре. Пинали молча со всех сторон, не разбирая, куда. Я изо всех сил старался действительно сделаться круглым, как мяч, поджав колени к подбородку, прикрывая голову локтями, напрягал мышцы. Но по голове все-таки попали раз, другой… Я попытался перехватить чью-то ногу, почувствовал шнуровку — пинавший был обут в берцы. Еще удар, и все! Отключился.
Очнулся от того, что лицо царапала грубая мешковина, которую стаскивали с моей головы. Я глотнул свежего воздуха.
— Олег! Ты живой? — услышал голос Перепелкина. Точно, он же должен меня сменить.
— Вроде бы, — ответил я.
— Фу! Я уж подумал, тебя тоже…
— Что «тоже»?
— Не знаю! Отравили, застрелили…
В этот момент я подумал, что Серега прав. Шляхова, девочек именно отравили, а Рому застрелили, потому что он поехал к девочкам разбираться. Чем не версия? Правда, никто не знал, кроме меня, что он поехал к ним… Или кто-то знал?
Я резко встал на ноги, однако мотнуло в сторону, Серега еле поймал.
— Тихо, тихо, — прошептал он, придерживая меня под локоть. — Пойдем-ка, дойдем до больнички. Сможешь?
— Я еще не то смогу! — пообещал я с угрозой в адрес неведомых злодеев. Впрочем, не такие уж они неведомые. Кто у нас не марширует на плацу, имеет возможность ходить в берцах? Например, кладовщик Али Баба. Задушу козла его же шнурком, — решил я, — вот только оклемаюсь маленько!
Климов, единственный в данный момент хозяин лазарета, помнил, как недавно я привел к нему побитого бойца. Теперь — самого привели. Фельдшер усмехнулся, тщательно скрывая сочувствие. «Допрыгался!» — вот что означала его усмешка.
