Мы вышли на улицу. Мимо дефилировала пара медсестричек — обыкновенные девушки, ничего особенного, но с голодных глаз в каждой виделась изюминка. Говорят, солдатикам подсыпают бром в еду, чтобы о девушках не думали, но у нас в учебке, видно, и на броме экономили, поэтому я вполне разделил цоканье языком Ильи Муромца. Ему, здоровяку, видимо, требовалась богатырская доза, или может, за время службы иммунитет выработался, и химия больше не брала.
— Как тут житуха вообще? — спросил я.
— Скука, — пожаловался Муромец. — Работать мне по сроку службы не положено, книжки читать надоело, думаю уже в часть возвращаться. Отоспался, отъелся, даже растолстел. — Он похлопал себя по животу. А то в части было загоняли совсем. Туда поезжай, сюда поезжай!.. Да еще командир мой, зам по тылу, разведенный, ходок тот еще! Все на бл…ки по ночам гонял. Я же водила… Ты, как я понял, в учебке курсантом?
— Да, только призвался, летом, спецнабором, после вуза.
— Институт окончил?
— Политех… Только осматриваюсь, как да что. Замечаю, некоторые и в армии умудряются жизнь наладить: в городок дорожку протаптывают, бухалово знают, где взять, девочек веселых находят…
— Не говори, — охотно поддержал тему, подброшенную мной неспроста, Муромец. — Тут к Латусю один чувак из хозвзвода приходит, Назар, тоже дед уже. Так он типа сантехника штатного. Живет, как у Христа за пазухой. В городок свободный выход имеет, на работу туда постоянно ходит. У гоп-компании и выпить всегда есть, и закусить. Вечеряют, когда Гоменский уходит, в тихушку и хрен кого пригласят!
К обеду в отделение стал стягиваться народ. Я узнал Саню Курносова. Его перевели в «хозвзвод Гоменского» из травмы. Саня обрадовался мне и удивился:
— Ты здесь как?
— Чем я хуже тебя, Саня? Тоже побили. Темную устроили, сволочи!.. Ты, кстати, как отболтался? Раз Али Баба на свободе, значит, не вдубасил его?
— Не-ет. Соврал, с ангара навернулся. Сначала будто бы на крышу сарая спланировал, с нее — на кучу строительного мусора. Отсюда и синяки. Переломов нет, слава богу… А ты?
— Простуду закосил, — не стал вдаваться в подробности я. — Слушай, Саня. Ты слышал, что наш доктор, капитан Горящев…
— Да, да! Он меня сюда вез. Даже не подумал, что в последний раз вижу…
— Пойдем-ка, покурим. Расскажи про ту поездку. Вы с Ромой… э‑э‑э… с капитаном Горящевым заезжали куда-нибудь по дороге?
— Вроде нет… Куда нам заезжать? Разве что к почте. Зайти к кому-то хотел он.
— Так. Зашел?
— Не застал вроде. С водилой хохмили потом.
— А конкретнее? Вспомни, это важно.
— Водила что-то пошутил про почтальонок каких-то, типа подколол доктора, а Горящев заставил его рассказать, откуда тот их знает. Ездовой пытался съехать с базара, но Горящев, эдак, со смешками, с шуточками, видать, разговорил его.
— Что именно водила сказал доктору, ты слышал?
— Нет. Капитан впереди сидел. Мотор ревет, машину трясет, — только отдельные слова… А зачем тебе это надо?
— Да так… Хочу кое-что выяснить для себя, — уклончиво ответил я.
Обед показался сказочно вкусным, только я по привычке слопал его очень быстро, все боялся услышать любимую фразу наших сержантов: «За‑а-кончили прием пищи. Вы‑ы-ходи строиться!» После обеда настал тихий час. Не соврал хохол в лазарете! Меня не оставляло ощущение, что расслабился по чьему-то недосмотру. Боялся, явится Гоменский и сильно удивится: «Смелков! А ты чего развалился? Не успел поступить, уже сачкуешь? Тебя вагон чугуния ждет!»
Однако Гоменский хоть и заглядывал, ни слова не сказал, я мирно уснул.
По окончании тихого часа был… полдник! Я подумал: слава богу, что эти несчастные в учебке не знают, как люди живут в госпитале! Всем скопом утром побежали бы вместо зарядки к больничке записываться в симулянты, чтобы попасть сюда хоть на денек. При этом никто ни на какие работы пока не гнал. В своей тумбочке я нашел «Роман-газету», читал ее в уюте и комфорте.
В палату вошел новый человек — паренек, казавшийся выше ростом из-за худобы.
— Художник! — позвал Муромец. Я вздрогнул, позабыв, что в армии инкогнито насчет своих талантов. Иначе оглянуться не успеешь — запрут в штабе до дембеля с плакатными перьями и тушью, карты подписывать.
— Чего? — отозвался паренек.
— Закончил стенгазету? Когда моим дембельским альбомом займешься?
— Больно вы скорые! Творческий процесс — это вам не метлой мести.
— Ты своей метлой меньше мети, — посоветовал Муромец. — Хочешь меня без альбома оставить?
— Сделаю, сделаю…
Я вгляделся в лицо собрата, и мне оно не понравилось. Скобка рта загнута уголками книзу. Выражение надменное. «Устал я от вас. Надоели вы мне все», — казалось, хотел бы он сказать. Украдкой глянув на книжки, что он положил на тумбочку, узнал пособие по шрифтам, и «Лениниану» с картинками. Понятно — Ильича срисовывать для стенгазеты. Рисовальщик среднего пошиба. Любой профессиональный художник Ленина нарисует с закрытыми глазами. Вероятно, хлопец устроился на тепленькое местечко в части, потом нашел еще более теплое — в госпитале. Почувствовав свою незаменимость, стал зазнаваться.
Я поймал себя на мысли, что порой накатывает мизантропия. Тревожный симптом. Мизантропию, вероятно, вылечить труднее, чем сифилис.
В Горьком, на нашем «Монмартре» близ художественного салона, братья художники рисовали все больше пейзажи и натюрморты, те хорошо продавались. Я же — «натюр морды». Не имел цели заработать лишнюю копеечку, на сигареты хватало с карандашных портретов за пятнадцать минут. Меня всегда интересовали люди.
Прозвище Лицемер — сижу, мол, целый день лица меряю, — прилипло ко мне. Я не обижался, поскольку сам же его и придумал, о чем не знали те, кто повторял. Однако в армии, пожалуй, был риск превратиться из портретиста в карикатуриста.
— А что, художник хорошо рисует? — спросил я у Муромца в очередной перекур, — мы добивали мою пачку «Столичных».
— Да ну! Тут Гоменский спросил его, сможет ли портрет дочки нарисовать. Стал хвостом вилять, типа, это надо долго присматриваться к человеку… Если только с фотографии… В этот момент в сортир вошел сам художник — легок на помине. Муромец слегка смутился, я же сказал, как ни в чем не бывало:
— Да, портрет нарисовать — дело непростое.
Художник закуривать не стал, берег здоровье. На мои слова про портрет и ухом не повел, будто его не касалось, принялся мочиться в писсуар и в середине этого процесса громко пукнул, показав, что со здоровьем у него все в порядке. Муромец посетовал:
— Эх, надо было спичку поднести! Улетел бы, как ракета.
Художник лишь покосился на дедушку Советской армии, ответить поостерегся.
— Впрочем, он и так отсюда скоро вылетит, — позлорадствовал Илья, когда жертва его злословия уже покинула туалет. — Начальнику госпиталя надо клуб оформлять, наш живописец не потянет. Я слышал, как Гоменский перед полковником извинялся…
Я взял себе на заметку, спросил:
— А что, дочка у Гоменского симпатичная?
— Фифа. Заходит иногда. Любит что-нибудь заумное завернуть. Что ни фраза, то непонятка. Наутилус Помпилиус ходячий! — зачем-то добавил мой «почти зема».
После ужина, во время которого я окончательно понял, что не смогу спокойно смотреть в глаза Сереге Перепелкину, если не переведется в госпиталь следом за мной, устроился в своем углу и тихо балдел, стараясь не шевелиться, чтобы сало лучше завязалось. Кто знает, сколько еще по возвращении в учебку придется лапу сосать?..
Стали появляться новые личности. Вошел Десантура. Вел он себя тихо и мирно, но народ инстинктивно отпрянул от входа поближе ко мне. Десантура опустил седалище на койку напротив Латуся. Парнишке, обитавшем на ней, что-то сказал, тот исчез. Я представил себе, как часто парнишке приходится «покурить», «погулять», «подышать воздухом…» Столько раз, сколько вздумается голубому, в смысле — берету, навестить своего кореша — старосту. Следом за Десантурой явился служивый в форме, не в пижаме. Он поставил на пол портфель, в котором тяжело звякнуло железо. Сантехник Назар, догадался я. Сантехник по-приятельски хлопнул по плечу Десантуру, пожал руку ему и Латусю.
У Назара были большие внимательные зеленые глаза, круто изогнутые брови. Серьезный дядя. Вот только уши подгуляли — ну, чисто Чебурашка! Мог бы потешную рожицу скроить с таким «локаторами». Но, кажется, он не собирался этого делать. Мужички уселись обсудить что-то. По губам я умею читать только некоторые слова, и, хотя такие порой слетали с уст, в целом тема беседы мне осталась непонятна. Быть может, обсуждали, как сообразить на троих в грядущий выходной, когда не будет майора, а может, хотели замутить чего-то еще.
До сих пор я не видел своего соседа, а он был, поскольку койка выглядела обитаемой, и в тумбочке лежали туалетные принадлежности. Наконец, появился. Низкорослый крепыш, похожий на гриб-боровик. Его толстые губы, казалось, навсегда сложились в улыбку, но вряд ли это было тем диагнозом, с которым он сюда попал.
