А потом еще – «Под небом голубым есть город золотой»… Это они пели только вдвоем, Кирилл с Сашкой. Какой голос у нее! Как вот… травой пахнет. Эх, мне бы научиться так на гитаре!
А потом Кирилл вдруг потерял один аккорд, и несколько раз пытался попасть, и все не подходило.
– Субдоминанту попробуй, – сказал я.
– Чего?
– Ну, си-бемоль, – объяснил я. Не зря же сольфеджио у нас. – Минорный. У тебя фа минор же.
– О, круто, подходит! А ты играешь, что ли, тоже?
– Не, – помотал я головой, – я только на пианино…
– А, – оживился Кирилл, – тогда иди, посмотри – вдруг там в кустах стоит белый рояль?
И все засмеялись. А нечего потому что было лезть со своей субдоминантой, тоже, умник.
И мне вдруг скучно стало с ними. Не то что скучно – просто обидно, что все поют, вот, слуха нет – и ничего, поют! Орут просто, зато весело им, и они все вместе. А я нет. И чего мне слух этот? Слышу, а петь не могу. Как собака. И слов не знаю, и вообще… Вообще я какой-то не такой почему-то.
В общем, я взял свою миску и пошел на берег ее мыть. Ведь засохнет, и потом не отмоешь. Заодно я прихватил и Санькину миску тоже. Она потом про нее вспомнит – а посуда чистая! Мелочь, а приятно, наверное. А мне все равно, одну мыть или две.
Я спустился к берегу. Казалось, всего на несколько шагов отошел – а ночь тут совсем другая. Такая… Ночная. Тихая. Я вдруг отчетливо понял, что мы здесь одни. И что этот лес стоял задолго до нас, и еще долго простоит… А мы тут – случайность.
Тьфу, какая же вода холодная. И не отмывает ничего, какие противные эти миски. Я потер песком, вместе с илом, и комком травы. Вроде лучше, но все равно… Пальцы заледенели, и до конца не отмывается… Фу, гадость какая оказалась, как же раньше посуду мыли – без горячей воды, без средства этого… И сейчас так моют, наверное, в некоторых местах, выходит, все время из грязной едят, что ли. А над рекой небо. И тишина. Звенит. И голоса у костра не нарушают этой тишины, она сама по себе. Звезды яркие, отражаются в воде.
Я пустил миски в воду и просто смотрел, как они плавают. Тьфу, черт – все-таки оступился, по мокрой глине нога съехала в воду. Пойду к костру сушить. Звезды до чего красивые. И Большую Медведицу видно, и Малую. Малую редко так увидишь всю, она тусклая обычно.
Я вытер миски травой, а потом рукавом и пошел наверх. Захотелось в тепло – совсем заледенел.
А наверху было почему-то тихо. Только слышно, как костер трещит. Сашка сидела, опустив голову. Кирилл держал обеими руками кружку, из нее валил пар. Греется. Устал, наверное, еще бы, столько играть. И все молчали. Будто ждали чего. А потом Сашка подняла глаза, посмотрела куда-то далеко, сквозь меня, и вдруг запела:
– Ой, то не вечер, то не вечер…
Я замер. Такой голос у нее. Таким поют не народные песни, таким – в немецком хоре мальчиков, хоралы какие-нибудь строгие. И услышал, как тут же подхватил другой голос:
– Ой, мне малым-мало спалось…
И настолько был этот нижний голос сильный и уверенный, что я не сразу понял, что это мой. Как-то автоматически сработало, я же только что сдавал на сольфеджио эти шесть номеров, шесть русских песен. Такие дурацкие, казалось… Нотами пел, ну и словами тоже заставляли учить. Вот и выскочило само.
– Ой, малым-мало спалось, ой, да во сне привиделось…
Никогда не думал. Никогда, что это может быть так красиво. Сашкин голос летел над рекой, далеко-далеко. И мой тоже. И так это красиво вместе, на два голоса. Вот тебе и двухголосие.
– Ой, налетели ветры злые…
Я как будто только сейчас понял, о чем это. Что эта песня – ну… Ну она как этот лес, как речка. Что вот – всегда была. Что раньше другие люди пели – когда не было ни телефонов, ни… Когда еще посуду вот так мыли. Ни палаток не было таких, ни электричек, ни горячей тебе воды из крана… А лес был, и речка. И ветры злые были тоже.
– Ой, пропадет, он говорил,
Твоя буйна голова…
Песня кончилась. Но долго еще летел Сашкин голос, над землей, над небом. Ну и мой тоже – где-то рядом. И все молчали. Только костер трещал.
– Ни фига себе, – сказала Ольшанская. И тут я понял, что стою с двумя мисками в руках и что у меня совершенно мокрая нога.
– Это такому теперь в музыкальных школах учат? – спросил Кирилл.
– Представляешь, – кивнул я.
– Надо же, Тоха. Неужели в школе? У меня дед ее пел. А еще чего – степь да степь, может? – спросила меня Санька.
– Давай, – сказал я. Стало легко. Все смотрят на меня, а мне легко, надо же.
– Степь да степь кругом, путь далек лежит…
Хорошо как. Хорошо петь вместе. Легко вместе петь, просто… Ну идеально с ней вместе петь, ни с кем еще так не было. Интонационно точно выходит. И кроме того, что очень точно… Кроме этого – есть что-то еще. Не знаю, как сказать, – затем ведь и музыка, что словами не скажешь.
Нам пытались подпевать, и неплохо. Надо же, знают. Как странно – откуда? А потом перестали, опять остались наши два голоса. Видно, решили не мешать.
Как хорошо с Сашкой петь. И голос ее – главный, она ведет.
И вдруг я представил, как будто на самом деле зима. И этот ямщик замерзает в степи. Замерзает, и сделать ничего нельзя. И степь. И всё.
Передай жене,Что я в степи замерз,А любовь своюЯ с собой унес…
Потом не хотелось ничего больше петь. Хотелось чаю и снять мокрый носок. И анекдотов, и смеяться. Потому что невозможно это, что человек вот так замерз в степи, и всё.
И голос Сашкин, он такой… Как будто прохладный. Без лишних обертонов, разливов-переливов. Чистый, как вода. Иногда же хочется просто воды, а никакой не фанты, и не чаю даже. Хотя чаю – тоже неплохо. Из железной кружки, непонятно какой заварки, зато с дымом. В голове все ямщик этот. Какая красивая песня все-таки. Прямо как-то… В самую середину.
– Э, а про сгущенку забыли! – Пал Палыч искал что-то в мешке и нашел сгущенку.
Открыли, налетели, и ложкой из банки – кто в чай, а кто прямо так. Я – прямо так, конечно. Вкусно как!
– Саньке слух от отца моего достался, – рассказывал Пал Палыч, – а мне вот Бог не дал. Слышу, а петь не могу – сам понимаю, что фальшиво очень. Вот и помалкиваю…
– Это значит, что слух у вас хороший как раз, – сказал я. – Просто координации нет между слухом и связками. Бывает, детей в музыкалку не принимают, потому что они плохо поют. А потом оказывается – у них слух хороший. Это развивается, кстати, – связки, голос…
– Да мне поздно уже развивать, – покачал головой Пал Палыч.
– И ничего не поздно, – сказала Санька и почему-то надулась.
А мне было так странно, что я чего-то такое длинное и умное сказал при всех.
А потом Пал Палыч стал нам рассказывать про походы. Как он свой первый поход повел в шестнадцать лет. И как они там с местными что-то не поделили, еле ноги унесли. А потом – как они в прошлом году ходили на Эльбрус, не на самый верх, но все равно. Из детей были только два мальчика лет пятнадцати и Санька. Взрослое восхождение, но она дошла, как все.
Сама же Санька куда-то исчезла. Ей, видимо, совершенно не хотелось слушать, как про нее рассказывают. Про то еще, что у нее компас в голове – всегда чувствует направление. Что с ней не заблудишься.
– Это только в лесу, – сказала Санька – а, вернулась все-таки. – В городе у меня все настройки сбиваются, теряюсь на ровном месте. Кирюха, а поиграй еще чего-нибудь, а?
– Всё для тебя, – сказал Кирилл. Все-таки он получит у меня в нос когда-нибудь.
Он потянулся за гитарой. Как-то через Сашкину коленку. Ну незаметно так задел, будто случайно. И Санька отодвинулась. Просто отодвинулась – не демонстративно, а так, молча. Ладно, пусть живет этот Кирилл, черт бы с ним. И я вдруг заорал вместе со всеми:
– Ничего на свете лучше не-е-ту! Чем! Бродить! Друзьям! По белу све-е-ту!
Тоже хорошая песня, кстати. Там так хорошо расщепляется на голоса. Все верхний поют, простой. А я могу второй, и Кирилл может. Так странно, у меня будто какой-то узел был на горле, а тут вдруг распустился – и запелось само.
…Потом все потихоньку разошлись. Кто в палатку, в карты играть, а Кирилл с Ольшанской вдвоем куда-то слились. И ладно.
Остались мы с Санькой. Я не мог уйти – у меня кроссовка сохла у костра.
– А меня папа сначала сдал в музыкалку, но я сбежала, – рассказывала она. – Мне, понимаешь, сразу играть хотелось! А тут – локоть выше, кисть там… Бред какой-то, и сольфеджио еще…
– А мне сначала все равно было, – ответил я, – говорят – я делаю. Ну, мне нравилось просто, что пианино полированное такое, большой зверь. Такой… динозавр. Ручной. Разговаривает… Ну и получалось чего-то там, хвалили… А на музыку потом пробило, в прошлом году. Как это… Ну, все не зря. И локоть – это все ерунда, когда чувствуешь мелодию, он сам идет. А сольфеджио – дааа… Я раньше думал – это жесть. А сегодня понял зачем. Я, знаешь, никогда раньше так не пел.
– А у меня дедушка пел, мы с ним вместе… И на рояле он играл. Я под роялем этим сидела все время. Знаешь, там так снизу интересно, двигаются такие штуки деревянные… Знаешь? – Я кивнул, а она продолжала: – Шопена играл. Ты умеешь Шопена? – Я опять кивнул. – Круто… А еще Баха он играл, такого… А Баха умеешь? – Я кивнул еще. Чего-то разучился разговаривать, только киваю. – Дедушка любил очень Баха. Полифонию, когда разные голоса переплетаются. Он говорил – чувствуешь, что в твоих руках целый мир… И там несколько героев, и ты управляешь сразу всеми… Не одного героя ведешь, а целый мир. Такой Толкиен. Понимаешь?
