Ну откуда я знаю? Там поют, тут пляшут и петь нельзя, в филурмонии просто играют, может, им скучно одетыми… Запутали… Сразу расхотелось быть культурной, хотелось грызть ногти, лузгать семечки и топать в пыли.
Может быть, вы помните, что меня долго приручали оперой и балетом, и вот наконец настало время повести меня в филурмонию.
Видимо, бабушка была уже уверена, что я привыкла к бесштанным пляскам с мертвыми девушками (это я про Альберта с Жизелем) или к хорам в лаптях и ночных рубашках и стрельбе (это я про Онегина и остальных).
Она была уверена, что я не буду визжать, смеяться и уползать по проходу от невыносимости происходящего. А также что я буду смиренно коситься на остальных, чтобы понимать, когда хлопать надо.
Привычка – основа смирности поведения. Смирное поведение – залог культуры.
И меня повели в зал имени Свердылыва. Видимо, это был такой филурмонист, раз его именем назвали культурное заведение. Там было как в театре: бархатные кресла, буфет, звоночек, когда надо быстро прекращать кушать и идти снова сидеть в зале. Бабушка очень хотела, чтобы дедушка тоже пошел, поэтому выбрали концерт с пением, но мне обещали без литарвов и стрельбы. Просто будут стоять и петь.
Как обещано было, так и произошло. На рояле играл дяденька, одетый как ласточка, с двумя хвостами, и откидывал их назад руками, чтобы не наступить себе на хвосты попой, когда садился. Еще было несколько ласточек со скрипками разной величины. Пела тетенька, большая и красивая, в синем платье. Больше напоминало оперу: дяденьки все в штанах, а тетенька была одета без верха почти совсем и колыхала ими. Ну вы понимаете чем – сиськами. В искусстве всегда что-нибудь да выпустят наружу, иначе красота не войдет в душу. Вон, зайдите в музей, там вообще почти все голые.
И так она печально пела, так нежно, что хотелось спать. Сон всегда помогает, когда грустно. И можно было даже не смотреть, а просто слушать. Это мне больше нравится, чем опера-балет: а то не знаешь, что делать, куда смотреть, к чему прислушиваться, мелькают все, шумят, спорят, прыгают…
А буфеты везде одинаковые, с пирожными, лимонадом, чаем и даже колбасой, если кто совсем голодный. В общем, всё, лучше я в филурмонию буду ходить, если все равно необходимо культурно проводить время.
Музыкальная школа
Несмотря на то что прогресс по части воспитания детей продвинулся в сторону свободы, еще много на свете страдальцев, которых заставляют ходить в музыкальную школу.
Моя бабушка считала, что без музыкальной школы не только молодой корнет, а и последний старый плешивый вдовец не возьмет меня замуж, и даже в унылом стародевичестве мне нечем будет занять себя дождливыми вечерами. В то время эти печальные перспективы не волновали меня, мне хотелось валандаться во дворе после школы, воровать черешню у соседей и тайно грызть семечки. Но с бабушкой не поспоришь, и приходилось тащиться с ней по длинной пыльной улице, а огромная коричневая нотная папка с барельефом Чайковского в лаврах больно била острыми углами по ногам.
В музыкальной школе было прохладно, стены покрашены голубым, отовсюду из комнат раздавались омерзительные звуки: кто долбал фортепиано, кто пиликал, кто аккордеон терзал…
Как можно добровольно быть учительницей музыки? Как можно выносить целыми днями этот кошмар? Каждый день терпеть ленивого бездарного мучителя, когда хочется стукнуть его по башке? А потом утешать его родителей? Ну я понимаю, в школе для одаренных, там хоть какой-то прок! А в школе для юных рабов культуры? Уж лучше зубным врачом!
Бабушка твердо брала меня за руку – никаких живот болит, а также и голова – и впихивала в комнату, где вытирала платочком потный лоб и отхлебывала чаек Генриетта Моисеевна. Они кратко любезничали с бабушкой, потом Генриетта Моисеевна собирала волю в кулак и бросалась в атаку…
Как там Гоголь написал в страшном своем «Тарасе Бульбе»: «Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волосы. Они были порождение тогдашнего грубого, свирепого века…»
После этого урока мне давали пирожок и гнали в другую пыточную: аккомпанемент струнным. Там уже сидела жертва-собрат, тоже с бабушкой. Это был худой еврейский внук, с такой же огромной Чайковской папкой и с гигантской виолончелью.
Не может быть, чтобы Бах этого хотел! И Бетховен не хотел! Опять Гоголь, см. выше.
Как она нас пытала, как пытала! Посмешищем грозила – выступлением на День Конституции…
Солнце садилось, брели обратно пыльной улицей. Сзади бабушки небось на нас друг другу жаловались. Впереди мы, невольники в цепях чайковских папок, грызли яблоки.
– А у меня красная проволочка есть.
– А у меня две зеленых, я тебе дам одну.
Много лет прошло, мой сын пошел в музыкальную школу на удивление охотно. Но спустя некоторое время началось….
– Не́ фига! Меня учили и ты давай!
Советский школьный хор
Тот, кто учился в советское время, знает, что такое принудительный школьный хор. Многие только позже стали благодарны такой возможности – петь после уроков, когда хочется валандаться на улице, а другие – родители – были сразу благодарны, что вместо хулиганства и садового воровства дети были заперты, стояли и пели-выли. Это про плохих. А уж кто от сердца пел, от таланта – тут что говорить, слава богу, что пели.
В нашей старой школе в Ташкенте был такой хор.
Особенный хор. Девицы старших классов ломились петь – учителем пения у нас был молодой человек (джентльмен, господин, мужчина – кто как привык). И поэтому песни пели «клевые» – Бабаджаняна твисты, например. Он играл на аккордеоне, был мягок в обращении и, наверно, хорош собой. Этого я по молодости лет (где-то между первым и пятым классом) не могла оценить.
И вообще, сердце мое было занято: сосед – военный доктор. Старый, но стройный, холостой, но со скрипучей матерью в страшном инвалидном ботинке.
Так вот хор. Раз поешь в хоре, надо петь патриотические песни, раз поешь их, то про Ленина тоже, раз про Ленина, то на его деньрождень приходится выступать.
И вот поехали мы в какой-то дворец, построились там на пыльной сцене, наглаженные, в белых кофточках, не успев вспотеть. Кто поет – тот волнуется, кто, как я, бездарный подвывала, терпит.
Встал наш учитель перед нами, руками взмахнул – и полилось: про Ленина, ну что живой сейчас и навсегда. Помните эти песни? Допели, и вдруг – на сцену сбоку выходит Сам, Ленин то есть, натуральный такой, в жилетке, как надо, но мне сверху видно, что у него лысина приклеена. Кепку не помню, удержусь, не совру. И говорит ленинским своим голосом: спасибо, ребята, вы так чудесно пели! Учитель наш обомлел, а Ильич ему руку тянет пожать. Очень польщен, значит. Тут мы встрепенулись и еще спели, патриотическое, а Ленин стоял на сцене и слушал. Ну вы знаете, как Ленин слушать умел, в школе проходили.
А потом я дома рассказывала: нас сам Ленин слушал! И хвалил! Но почему-то старики мои не рассиропились.
– Какой дурной вкус у них, – сказал дедушкин лагерный сотоварищ.
У кого «у них»?
Сколько надо было идти, чтобы понять…
Анна Антоновская. Две прелюдии, или Что сказал Лехин
Все персонажи и события рассказа являются вымышленными, любые совпадения случайны. Прототипом Маэстро NN послужил великий русский пианист Григорий Соколов.
Пролог
Нет, Париж не передвинуть.
Билеты, обязательства, бронь, дела, встречи. Мсье А. едет ра-бо-тать. И пусть мадам А. зарубит этот факт на своем прелестном носу! Разговор окончен. («Ах! Не будьте же деспотом! О, нет, я не хочу ваш кофе, и омлет ваш дурацкий, нет, я не стану завтракать! Подите прочь, бессердечный мсье А.!»)
Все дело в том, что мадам А. составила чрезвычайно эффектный и замечательно хитроумный план, в соответствии с которым мсье и мадам А. прилетают в Париж и ныряют в метро; затем, вынырнув, мсье с чемоданом отправляется в отель, в то время как мадам, сумасшедшая дура, экзальтированная истеричка, мчится на вокзал, к часовому германскому поезду, выхватывает из рук кассира билет, едет, едет, четыре часа едет, дремлет, грезит, но не спит, да-да, обещаю, нет, не просплю этот ваш, хорошо, этот мой Маннхейм, поезд прибывает, я пью кофе, в пять двадцать подходит электричка, сажусь, через сорок минут я на месте, в э-э-э… в Лю… как его, в Людвиг-што-то-там, заселяюсь в гостиничку у вокзала, моюсь, переобуваюсь – и еще иду пешком двадцать минут. Я проверяла по карте. В восемь на месте.
В полночь ложусь спать.
Утром возвращаюсь в Париж.
Ну пожалуйста, мне очень надо, всеми святыми, это же любовь моей жизни, практически страсть, нет, не идиотизм, хорошо, идиотизм, учтите, мсье А., вам зачтется (палец в небо), вы попадете куда надо, а мне гореть в аду, да, я согласна, да, ужасное транжирство, абсолютная глупость, ну пусть, ну пусть, ну пусть я туда поеду, да?
