После концерта происходила общая тусовка большевиков и аудитории.
– Вы когда сидели, в тридцать седьмом?
– А я, берите раньше, уже в тридцать пятом…
– На Беломоре?
– Ну конечно, а потом там…
– И Комсомольск-на-Амуре строили.
– Вас когда реабилитировали?
– А меня в пятьдесят восьмом, после Берии.
– А я потом еще два раза в партию подавал заявление, только в шестьдесят втором вернули партбилет.
Каждый год, приезжая с бабушкой в Москву, мы обязательно ходили на их концерт: у бабушки там пела подруга. Звали и бабушку спеть с ними. Но она предпочитала романсы и оперные арии.
Аккордеонист
Куда может пойти музыкант с аккордеоном, давно никому не нужный?
В детский кружок танцев в парке Горького. Тапером при старой балерине-наставнице, вышедшей в тираж еще до войны, чесеирке[3]. Она из Ленинграда.
– Потом, сами знаете, война… Жизель, конечно… Жизель – вот так руками… научу, конечно, научу…
Начало в четыре, еще трезвый, но уже для вдохновения опрокинул стакашок.
Девочки – все худые, с косичками, в сарафанчиках: стали в рядок, ручки подняли и пошли… Под аккордеон.
Что замолчал вдруг? Слезы покатились. Менуэт невмоготу? А что вмоготу?
– Сергей Васильевич, ну пожалуйста, еще раз, сначала. Подбородки подняли. И-раз, и-два…
Еще полчасика – и можно окурок засмолить.
Еще двадцать минут – и все.
И эта старуха с внучкой угостит – всегда приносит и балерине, и ему по пирожку. Всё, раскланялись, вот она подходит, из сумки пирожки достает.
– Спасибо, уважаемая, дай Бог вам здоровья.
Руки начинают дрожать, стесняется, берет гостинец, отворачивается, ковыляет прочь.
Это его предназначение? Со скрипкой до войны, с ружьем во время и после с пустыми руками… На дороге подобрал немецкий аккордеон. Знакомый сапожник починил, залатал, кнопочки приладил. Играет вот. Хрипит, правда, маленько, но слушатель простой, не ропщет.
После танцев он еще на аллейках поиграет, а завтра у цыган. С вокзала гонять стали, а там неплохо было, в теньке, и поднесут провожающие-встречающие, и угостят.
Крутиться надо, чтоб с голоду не умереть под забором.
– Во все времена «блажен, кто посетил сей мир…» – кричит спьяну.
Постовой цыкает: ишь, блажен, ты мне религиозную пропаганду не разводи тут, пшел вон.
Надо героическим удобрением лечь для неведомых поколений! Вот ногу потерял на войне, но не руку же, на аккордеоне могу. Только бы из комнаты не выгнали. Непрописанный, медаль пропил.
«…в его минуты роковые…»
А у него все роковые.
Особенности приручения к музыкальной культуре
Первый раз детская душа летит в оперу охотно. Она доверчиво надеется увидеть клоунов, буратинов, пирожных и лимонад. Она не ожидает всяких непостижимостей уму, громких звуков, протяжных криков, неуместного звона литарвов и других оглушающих орудий. Она не ожидает, что надо сидеть, как неживая, не смеяться и хлопать только со всеми. Ну, что в носу ковырять – так это и на буратине бабушка не позволит, это даже и не осмелилась бы. Вы скажете, что меня опера не восхитила, потому как пели не очень хорошо в провинции. Это неправда, они старались, пели громко и с выражением.
Эта опера – сама по себе нелогичное занятие: если надо что-то сообщить, то лучше быстро сказать, чем долго петь. И нечестно: все уже поняли и догадались, а делают вид, что не ожидали и несказанно удивлены. Или якобы не слышат, если отвернувшись поют. Но вежливо: ждут, когда другие допоют, и не перебивают.
Давали «Евгения Онегина». Я с восторгом повторяла: дают Онегина в опере. Я еще не знала тогда, какое всеобъемлющее значение примет это слово «дают»: срок, колбасу, пинка в зад, медаль на шею, и просто – во дают! Мне заранее объяснили, как там дело обстоит, и в чем не согласны, и что потом. Я уже умела читать, и даже Пушкина. И даже обещала, как приду домой, сразу к «Онегину» приступить. За целое блюдечко вишневого варенья.
В общем, меня нарядили красиво, почистили белые парусиновые туфельки зубным порошком, было приятно топать, смотреть, как легкая пыльца порхает от них. Бабушка тоже нарядилась, у нее для театров и похорон была вышитая жакетка, надушилась и меня духами помазала за ушами. А дедушка долго подравнивал бородку как-у-ленина и гластук надел.
Музыка, конечно, хорошая была. Сначала долго играли просто так, а я свесилась на них в оркестровую яму. Это очень смешное слово, «яма», в театральном случае – сгребная, для сгребания людей и музыки с ними, но мое остроумие не оценили. Так вот в этой яме не было никакой дисциплины, жевали, чесались. А дирижер так вообще опоздал. Ну, потом выяснилось, что это они настраивались, это еще не сама музыка была. Музыка в театре без дирижера не бывает. Потом меня отогнали от ямы и уже играли с дирижером, но мне было видно, как они там в яме. Все равно некоторые чесались и дожевывали.
Очень скучно было пялиться на бархатный занавес. Но потом все-таки его раскрыли, и девушки в сарафанах и в лаптях пошли рядком и запели. К ним присоединилась, в туфельках и в ночной рубашке с кружевами, певица узбекской внешности лица с соединенными над переносьем бровями. Потом еще народ подтянулся, мужчины в сапогах и шляпах, хотя на сцене было лето. В общем, что и говорить, занятно было, но уж очень долго. И страшно даже в один момент, когда Онегин Ленского убил. Я заранее поняла, что дело плохо, и зажала уши. Бабушке это показалось неприличным, и она стала мои руки от ушей отжимать. Она вообще испугалась, что я могу завизжать. Дедушка стал шипеть, чтоб от меня отстали, в этот момент Ленского-то и убили. И пели при этом. Ну ни фига себе, еще б сплясали!
Ну что еще сказать? В буфете прекрасно было, пирожные с вареничной пупочкой на креме, как я люблю. Лимонад. Как бы сейчас сказали: клево оттянулись!
Вы помните, как меня бабушка с дедушкой в оперу водили? Но этого им показалось мало, и меня повели на балет. Туда же. Там, оказывается, вместе всё, и балет, и опера. Меня занимали и балет, и туалет.
Тоже наряжались, но дедушка не пошел, этого он бы уже не стерпел, чтобы три часа молчали. Он сам петь любил и других слушать. Дома у нас пластинок с этой оперой навалом было, ну он и остался дома, послушать надрывающихся.
Была зима, поэтому мы взяли с собой и мои парусиновые туфельки, и бабушкины «довоенные», черные бархатные. Таких, которые со своими туфлями пришли, немного было, но считалось, что от этого, от туфлей, мы особо культурные, а это всегда одобрительно, особенно в театрах.
Я беспокоилась отдавать наши пальтишки и обувки в гардероб. Бабушка ходила с подругой в филурмонию (это мне еще предстояло), так там у одной тетки из гардероба украли лисий мех! От этого старушки так возбудились, что про музыку уже не рассказывали, а все больше про милицанеров. И возмущались, в каком обществе они живут, даже в филурмонию нельзя с лисами пойти! А мне было приятно, что, может быть, лиса убежала на волю…
Бабушкиных знакомых в зале было много, некоторые веерами обмахивались, это зимой-то! Наверно, как мы с туфлями, свою культурность показать.
В общем, сначала опять пялились на занавес под музыку и кашляли, а потом началось! Мне больше понравилось, чем в опере, хотя содержание, как бабушка сказала, было печальней. Какой-то дяденька любил тетеньку, потом она ему надоела и от этого умерла, потом он пришел назад и с ней мертвой танцевал.
Ну сами подумайте, кто ж умирает в жизни, когда надоел? Так все бы давно умерли, потому как все друг другу иногда надоедают. Вон, Танин папа бросил Танину маму, она ему его штаны и носки выкинула с балкона, он подобрал и ушел. И никто не умер. Покричали, и все. Но в балете не разрешают разговаривать, петь или кричать. Наверно, поэтому в балете можно умереть от несчастной любви.
Красиво было на сцене: лес, замок, свет такой, как в раю. И танцевали здорово, и музыка мне понравилась. Но мне было немного стыдно смотреть на сцену при бабушке. Там дядечки были без штанов и в коротких курточках. Ну я уже знаю, что у мальчишек ТАМ пиписки. Но чтоб такие большие! И так наружу! Не знаю, как им самим, но мне это мешало. У нас во дворе, когда жарко, некоторые мужские соседи, только не дедушка, ходили в майках или даже без, но чтоб без штанов? Да их бы, я не знаю, поколотили бы и опозорили навсегда!
По дороге домой в троллейбусе я не утерпела и высказала свое мнение, что штаны бы не помешали. Треники хотя бы, они же удобные, растягиваются, и прыгать можно. Бабушка мне даже спасибо сказала, что я не возмущалась в театре. Это, оказывается, традиции искусства. Как голые скульптуры. Или голые картины. А в филурмонии голые играют? Тут бабушкина благодарность улетучилась: ты видела, чтобы в яме в театре голые играли? Что ты идиотничаешь?
Ну откуда я знаю? Там поют, тут пляшут и петь нельзя, в филурмонии просто играют, может, им скучно одетыми… Запутали… Сразу расхотелось быть культурной, хотелось грызть ногти, лузгать семечки и топать в пыли.
