Я называю мамин адрес. Подтверждаю, что всё в порядке. Интересно, придёт ли маме счёт. Хорошо бы пришёл.
Я звоню в справочную, узнаю телефон «Самаритян»3 и не спеша набираю номер.
– Алло, – отвечает мягкий женский голос с акцентом, пожалуй с ирландским. – Алло, – повторяет женщина.
Мне неловко тратить её время, и я говорю:
– Жизнь – дерьмо.
Она негромко произносит «Угу», и это напоминает мне о папе. Полтора месяца назад он ответил так же, когда врач в больнице спросил, понимаем ли мы, о чём речь. Помню, я тогда подумала, что папа, наверно, ничего не понял, потому что всё время плакал и не слушал.
– Я вас слушаю, – произносит женщина.
Мне хочется обо всем ей рассказать. Я прижимаю трубку к уху: чтобы говорить о важном, нужно стать ближе.
Но я не могу подобрать слов.
– Вы меня слышите? – спрашивает она.
– Нет, – отвечаю я и вешаю трубку.
Шесть
Папа берёт меня за руку.
– Отдай боль мне, – говорит он.
Я лежу на краю больничной койки головой на подушке, подтянув колени к груди. Позвоночник вдоль края кровати.
В палате два врача и медсестра, но мне их не видно, потому что я лежу к ним спиной. Одна из врачей на самом деле ещё студентка, и она почти всё время молчит. Наверно, наблюдает, как второй отыскивает на моём позвоночнике место, куда будет колоть, и отмечает его ручкой. Он протирает мою кожу антисептическим раствором. Очень холодным. Начинает с места, куда войдёт игла, и вокруг него, потом обкладывает мне спину салфетками и надевает стерильные перчатки.
– Мне понадобятся игла двадцать пятого диаметра, – сообщает он студентке, – и пятикубовый шприц.
На стене за папиным плечом висит картина. Картины в больнице меняют часто; эту я раньше не видела. Я пристально всматриваюсь в неё. За последние четыре года я научилась отвлекаться от происходящего.
На картине изображено поле где-то в Англии; день клонится к вечеру, и солнце стоит низко. Мужчина налегает на тяжёлый плуг. Порхают птицы.
Папа поворачивается на стуле, замечает, куда я гляжу, отпускает мою руку и встаёт, чтобы рассмотреть картину.
Внизу по полю бежит женщина. Одной рукой она придерживает юбку, чтобы ноги не путались в подоле.
– «Великая лондонская чума пришла в Эйам», – вслух читает папа. – Веселенькая картинка для больницы!
Доктор хмыкает.
– А вы знаете, – спрашивает он, – что до сих пор ежегодно регистрируется три тысячи случаев бубонной чумы?
– Я этого не знал, – отвечает папа.
– Слава богу, что есть антибиотики.
Папа садится и снова сжимает мою ладонь:
– Слава богу.
Бегущая женщина вспугнула кур, и я только сейчас замечаю, что она с ужасом смотрит на мужчину.
В 1666 году случились чума, Большой лондонский пожар и война с Голландией. Я помню это со школы. Миллионы трупов свозили на телегах к ямам с известью, сваливали в общие безымянные могилы. Спустя триста сорок лет от тех, кто пережил чуму, не осталось и следа. Из того, что изображено на картине, есть только солнце. И земля. И от этой мысли мне тоскливо.
– Сейчас будет немного покалывать, – предупреждает врач.
Большим пальцем папа гладит меня по руке; по телу прокатываются волны статического тепла. В голове всплывает слово «вечность»: я думаю о том, что мёртвых больше, чем живых, и нас окружают призраки. Мысль утешительная, но легче мне не становится.
– Сожми мою руку, – предлагает папа.
– Я не хочу делать тебе больно.
– Когда твоя мать тебя рожала, она четырнадцать часов держала меня за руку и, как видишь, пальцев не переломала. Ты не сделаешь мне больно, Тесса.
Ощущение такое, будто меня бьёт током, будто моя спина застряла в тостере и доктор выковыривает её оттуда тупым ножом.
– Как ты думаешь, какие у мамы на сегодня планы? – спрашиваю я. Голос звучит неестественно. Зажато. Напряжённо.
– Понятия не имею.
– Я попросила её приехать.
– Зачем? – удивляется папа.
– Чтобы вы потом вместе сходили в кафе.
Он хмурится:
– С чего это тебе вздумалось?
Я закрываю глаза и представляю, что я дерево, опалённое солнцем, и жду не дождусь дождя. Я представляю, как серебристые струи воды омывают мои листья, поят корни, растекаются по стволу.
А тем временем врач перечисляет студентке статистику:
– В одном случае из тысячи в результате процедуры пациент получает незначительное повреждение нерва. Существует также вероятность инфекции, кровотечения, поражения хрящей. – Тут врач вынимает иглу. – Молодец, – хвалит он. – Всё.
Мне кажется, что он вот-вот похлопает меня по крупу, как послушную лошадь. Но вместо этого врач показывает мне три пробирки:
– Это отнесёте в лабораторию.
Он даже не прощается – бесшумно выскальзывает из палаты. Студентка спешит за ним. Кажется, будто он внезапно засмущался, словно между нами происходило что-то интимное.
Медсестра очень милая. Накрывая мою спину марлей, она болтает с нами, потом наклоняется ко мне и улыбается:
– Теперь нужно немного полежать.
– Я знаю.
– Уже были у нас? – Она поворачивается к отцу: – А вы чем займётесь?
– Посижу рядышком, почитаю.
Она кивает:
– Я тут рядом. Какие могут быть осложнения, знаете?
С видом знатока папа перечисляет:
– Озноб, лихорадка, ригидность затылка, головная боль. Обезвоживание, кровотечение, онемение или слабость ниже прокола.
– Всё верно, – с одобрением произносит медсестра.
Когда она выходит из палаты, папа улыбается мне:
– Тесса, ты молодчина. Теперь всё позади.
– Если только анализы не будут плохими.
– Не будут.
– Иначе мне придётся делать люмбальную пункцию каждую неделю.
– Тс-с-с! Постарайся заснуть, доченька. Время пройдёт быстрее.
Папа берёт книжку и устраивается на стуле.
Сполохи света мелькают под веками, точно светлячки. Я слышу, как пульсирует кровь – будто копыта стучат о мостовую. За окном палаты сгущаются серые сумерки.
Папа переворачивает страницу.
На картине за его плечом из трубы дома поднимается легкий дымок и бежит женщина, в страхе обратив взгляд к небу.
Семь
– Вставай! Ну вставай же! – орёт Кэл.
Я накрываюсь одеялом с головой, но Кэл его сдёргивает:
– Папа сказал, что, если ты не встанешь прямо сейчас, он придёт с мокрым полотенцем!
Я перекатываюсь на другой бок, отодвигаюсь от Кэла, но он обходит вокруг кровати и, ухмыляясь, сообщает:
– Папа говорит, что ты должна каждое утро вставать с постели и чем-нибудь себя занимать.
Я отбрыкиваюсь, натягиваю одеяло на голову:
– А мне наплевать! Катись из моей комнаты!
Странно, но, когда он наконец уходит, меня это совсем не задевает.
Комната наполняется звуками: до меня доносится топот ног по лестнице, звон посуды на кухне – Кэл не закрыл за собой дверь. Мне слышно, как льётся молоко на хлопья, как падает ложка. Как папа ворчит, вытирая школьную рубашку Кэла. Как скребёт по полу кошка.
Вот открывается шкаф в прихожей, и папа достаёт Кэлову куртку. Я слышу, как он ему застёгивает молнию и кнопку под подбородком, чтобы не продуло горло. Раздаётся поцелуй, потом вздох – дом заливает отчаяние.
– Иди попрощайся с сестрой, – говорит папа.
Кэл взбегает по лестнице, топчется за дверью, потом решается и подходит к кровати.
– Я надеюсь, что ты помрёшь, пока я в школе! – шипит он. – В страшных муках! И тебя похоронят в какой-нибудь дыре – в рыбной лавке или у зубного врача!
Пока, братишка, думаю я. Пока-пока.
Отец в халате и тапках остаётся на неприбранной кухне; небритый, он трёт глаза, как будто удивляясь, что остался один. За последние недели у него сложился свой утренний распорядок. Когда Кэл уходит, папа варит себе кофе, потом вытирает со стола, моет посуду и включает стиральную машину. На это уходит примерно двадцать минут. Потом он заходит ко мне и спрашивает, хорошо ли я спала, хочу ли есть и когда встану. Именно в этом порядке.
В ответ я говорю: «Нет, нет, никогда», и тогда он переодевается и идёт вниз к компьютеру, за которым просиживает часами, выкапывая в Сети информацию, которая могла бы меня спасти. Я слышала, что существует пять стадий печали, и если это правда, то папа застрял на первой: отрицание.
Против обыкновения, сегодня он стучится ко мне рано. Он не выпил кофе, не прибрал на кухне. Что случилось? Когда он заходит, я лежу не шевелясь. Папа закрывает за собой дверь и сбрасывает тапки.
– Двигайся, – говорит он и поднимает край одеяла.
– Папа, ты что?
– Поваляюсь с тобой.
– Не надо!
Он обхватывает меня рукой, удерживая на месте. У него тяжёлые кости. Носки трут мои голые ноги.
– Пап, слезай с моей кровати!
– Нетушки.
Я отталкиваю его руку, сажусь и смотрю на него. От папы несёт застоявшимся табачным дымом и пивом; он выглядит старше, чем я его помню. Я слышу, как стучит его сердце, хотя, по-моему, такого не может быть.
– Ты что, сдурел?
– Ты никогда ни о чём мне не рассказываешь.
