– Ты что, сдурел?
– Ты никогда ни о чём мне не рассказываешь.
– И ты решил, что так поможешь делу?
Он пожимает плечами:
– Наверно.
– А тебе бы понравилось, если бы я залезла к тебе на кровать, когда ты спишь?
– В детстве ты так и делала. Ты говорила: это нечестно, что ты спишь одна. И мы с мамой каждую ночь пускали тебя к себе, потому что тебе было одиноко.
Я уверена, что это неправда, потому что ничего такого не помню. Наверно, папа рехнулся.
– Ладно, если ты не уйдешь, уйду я.
– На здоровье, – отвечает он. – Этого-то мне и надо.
– А ты останешься тут?
Папа усмехается и сворачивается калачиком под одеялом:
– Здесь уютно и тепло.
Я чувствую слабость в ногах. Вчера я толком ничего не ела, и теперь мне кажется, будто я стала прозрачной. Схватившись за спинку кровати, я ковыляю к окну и выглядываю на улицу. Ещё рано; в бледно-сером небе тускнеет луна.
– Ты не общаешься с Зои, – произносит папа.
– Ага.
– Что случилось в тот вечер, когда вы пошли в клуб? Вы что, поссорились?
В саду на лужайке валяется Кэлов оранжевый футбольный мяч, похожий на сдувшуюся планету. В соседнем саду снова появляется тот парень. Я прижимаю ладони к стеклу. Парень каждое утро возится в саду – копает, что-то сгребает граблями или просто бродит без дела. Сейчас он срезает с изгороди ветки ежевики и собирает в кучу, чтобы сжечь.
– Тесс, ты меня слышишь?
– Да, но я с тобой не разговариваю.
– Может, тебе стоит подумать о том, чтобы вернуться в школу. Пообщалась бы с друзьями.
Я оборачиваюсь и смериваю его взглядом:
– У меня нет друзей, и, что бы ты мне ни говорил, я не собираюсь их заводить. Мне не интересны зеваки, которым не терпится со мной познакомиться, чтобы на моих похоронах все их жалели.
Папа вздыхает, натягивает одеяло до подбородка и качает головой:
– Не говори так. Цинизм вреден.
– Ты это где-то прочитал?
– Оптимизм укрепляет иммунную систему.
– Значит, я сама виновата, что заболела?
– Ты же знаешь, что я так не думаю.
– Ты всегда так реагируешь, будто я всё время веду себя неправильно.
Он рывком садится на постели:
– Вовсе нет!
– А вот и да. Как будто я неправильно умираю. Ты вечно приходишь в мою комнату и говоришь, что надо встать или собраться с силами. Теперь ты предлагаешь мне вернуться в школу. Это же бред!
Я топаю к кровати и надеваю его тапки. Они очень велики, но мне всё равно. Папа смотрит на меня, опираясь на локоть. У него такой вид, будто я его ударила.
– Не уходи. Ты куда?
– Подальше от тебя.
Я с наслаждением хлопаю дверью. Пусть лежит в моей кровати. На здоровье. Пусть хоть сгниёт там.
Восемь
Высунув голову из-за изгороди, я окликаю соседского парня: похоже, я застала его врасплох. Он старше, чем я думала: наверно, ему лет восемнадцать. У него тёмные волосы и лёгкий пушок на щеках.
– Да?
– Можно я кое-что сожгу на твоём костре?
Он ковыляет ко мне по дорожке, вытирая лоб ладонью, словно взмок от жары. Под ногтями грязь, в волосах листья. Лицо серьёзно.
Я приподнимаю и показываю ему две коробки из-под обуви. Платье Зои свисает с моего плеча, точно флаг.
– А что в них?
– В основном бумаги. Так можно?
Он пожимает плечами, будто ему всё равно; тогда я прохожу в боковую калитку, перешагиваю через низкую стенку, которая разделяет наши участки, пересекаю его лужайку и иду к дому. Он уже там, придерживает передо мной калитку. Я мнусь, не решаясь войти.
– Меня зовут Тесса.
– Адам.
Мы молча идём по садовой дорожке. Наверняка он подумал, будто меня только что бросил парень, а в коробках любовные письма. Он, поди, решил: понятно, почему её бросили, – лысая, кожа да кости.
Костёр еле теплится: листья и сучья тлеют, кое-где видны слабые языки пламени.
– Листья были сырые, – поясняет Адам. – С бумагой опять разгорится.
Я открываю коробку и переворачиваю в костёр.
С тех пор, как я обнаружила на спине первый синяк, и до того дня, когда врачи официально признали меня безнадёжной (это было два месяца назад), я вела дневник. Четыре года жалкого оптимизма горят весело – до чего же яркое пламя! Все открытки с пожеланиями выздоровления, которые я когда-либо получала, скукоживаются по краям и, треща, рассыпаются в прах. За четыре долгих года забываешь имена.
Одна из медсестёр рисовала карикатуры на докторов и клала мне на тумбочку, чтобы меня рассмешить. Её имени я тоже не помню. Кажется, Луиза? Рисовала она частенько. Трещит огонь, искры летят в листву.
– Я отвожу душу, – поясняю я Адаму.
Похоже, он меня не слушает. Он тащит по земле к костру куст ежевики.
То, что лежит во второй коробке, я ненавижу больше всего. Мы с папой не раз в ней рылись, разбрасывая фотографии по больничной койке.
– Ты поправишься, – уверял меня папа, водя пальцем по снимку: здесь мне одиннадцать лет, я перешла в среднюю школу, первый день учёбы, и я смущаюсь в новой школьной форме. – А это в Испании, – продолжает он. – Помнишь?
Тощая, загорелая, я с надеждой смотрю в объектив. Тогда у меня была первая ремиссия. Какой-то мальчишка на пляже, увидев меня, присвистнул. Папа сфотографировал меня, сказав, что мне захочется на всю жизнь запомнить, как мальчишка впервые засвистел мне вслед.
Но мне хочется об этом забыть.
Внезапно на меня накатывает желание броситься в дом и принести другие вещи. Одежду, книги.
– Можно я приду, когда ты в следующий раз будешь жечь костёр? – спрашиваю я парня.
Наступив на ветку, Адам ломает её и бросает в костёр.
– А почему ты решила всё сжечь? – интересуется он.
Я сжимаю платье Зои в комок: оно умещается в кулаке. Я швыряю его в костёр, и кажется, будто оно вспыхивает, не долетев до огня. Оно словно зависает в воздухе, переплавившись в пластик.
– Опасное платье, – замечает Адам и упирается в меня взглядом, как будто что-то знает.
Материя состоит из частиц. Чем твёрже, крепче, прочнее тело, тем меньше расстояние между частицами. Люди крепки, но внутри у них жидкость. Мне кажется, что если стоять очень близко к огню, то частицы, составляющие тело, изменятся; неожиданно я чувствую странную лёгкость и головокружение. Я толком не понимаю почему – может, слишком мало ем, – но у меня такое ощущение, будто я вылетаю из тела. Сад внезапно заливает свет.
Как искры от костра, опускающиеся мне на волосы и одежду, все падающие тела согласно закону всемирного тяготения непременно оказываются на земле.
Я с удивлением обнаруживаю, что лежу на траве и смотрю вверх, на бледное лицо Адама в нимбе облаков. Я стараюсь собраться с мыслями.
– Не двигайся, – говорит Адам. – Кажется, у тебя был обморок.
Я пытаюсь заговорить, но язык еле ворочается, и я лежу молча.
– У тебя диабет? Тебе нужно сладкое? Если хочешь, у меня есть банка колы.
Он садится рядом, ждёт, пока я приподнимусь, и протягивает мне колу. Сахар попадает в кровь, и у меня шумит в голове. Я очень слаба, почти бесплотна, но мне гораздо лучше, чем раньше. Мы с Адамом смотрим на огонь. Вещи из коробок сгорели дотла, а от самих коробок остались лишь обгоревшие куски картона. Платье словно растворилось в воздухе. Угли ещё не остыли, их тусклый свет притягивает мотылька, и глупая букашка летит на огонь. Её крылышки с треском вспыхивают и обращаются в прах. Мы не сводим глаз с того места, где только что порхал мотылёк.
– Ты часто работаешь в саду? – спрашиваю я Адама.
– Мне это нравится.
– Я за тобой наблюдаю. Смотрю в окно, как ты копаешь и всё такое прочее.
– Правда? Но зачем? – изумляется Адам.
– Мне нравится на тебя смотреть.
Он хмурится, как будто раздумывая над моими словами, хочет что-то сказать, но отворачивается и оглядывает сад.
– В том углу я хочу устроить грядку, – сообщает он. – Горох, капуста, салат, фасоль. Ну и так далее. Это всё больше для мамы, чем для меня.
– Почему?
Он пожимает плечами, переводит взгляд на дом, как будто от упоминания о ней его мама подойдёт к окну.
– Она любит сад.
– А твой папа?
– Мы живём вдвоём с мамой.
Я вижу на тыльной стороне его ладони кровь. Адам замечает мой взгляд и вытирает руку о джинсы.
– Ладно, мне надо работать, – говорит он. – Как ты себя чувствуешь? Если хочешь, допивай колу.
Я медленно бреду по дорожке, и Адам идёт рядом со мной. Я так рада, что сожгла фотографии и дневники, что Зоино платье сгорело. Кажется, будто теперь всё пойдёт иначе.
У калитки я поворачиваюсь к Адаму.
– Спасибо за помощь, – благодарю я.
– Всегда пожалуйста, – отвечает он.
Адам стоит, засунув руки в карманы. Он улыбается, потом отводит глаза и упирается взглядом в ботинки. Но я знаю, что он меня видит.
Девять
– Не знаю, почему вас послали сюда, – говорит регистратор.
– Нам назначено, – сообщает ей папа. – Мне звонила секретарша доктора Райана и просила прийти.
– Не сюда и не сейчас, – возражает регистратор.
