Дети играют, бросают в стену палочки, поют что-то, кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…
Офицер (крик лесной птицы на рассвете и треск молнии) подтягивается на руках, хватается за выступы стены, карабкается, чтобы увидеть, что там, там…
Осторожно выставляет над стеной соломенную шляпу – ждет, не пробьет ли шляпу стрела.
Нет.
Ничего не происходит.
Офицер (крик птицы – треск молнии) смотрит по ту сторону стены.
Туман.
Далекие вспышки в тумане, толком и не разглядишь.
Что-то возвышается над всполохами огней, что-то, что-то…
Непонятно.
Не…
Не…
– …нет, быть того не может, что значит – лифт бесконечный, уж где-то же он кончается!
Это начальник канцелярии. Слушает секретаря, не верит, что бывает так, чтобы лифт не кончался.
Секретарь осторожно соглашается, что да-да-да, конечно, там, у народа за стеной лифт где-нибудь да и кончается, ну через сто тысяч лет или еще когда, но не бесконечный же…
– Извини… наговорил тут вчера лишнего…
– Фух, а мы думали, ты совсем уходишь…
– Какое – совсем уходишь, я министр или не министр?
– Да министр, министр, успокойся, самый министерский министр…
– А вы это… серьезно, что это я вам все порчу?
– Ну что ты, какое там серьезно… в сердцах сказали…
Секретарь замирает.
Имя у него простое – знак дерева и знак воды.
Смотрит на стену.
Не понимает.
Считает даты.
Пятнадцатое июля, шестнадцатое июля, сем…
…а семнадцатого нет.
А дальше стена.
Дети играют, бросают мяч в стену, прыгают, считают чего-то, кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…
Офицер замирает.
Имя у него простое – крик лесной птицы на рассвете и треск молнии.
Смотрит на стену.
Считает даты.
Четвертое августа, третье августа, второе августа…
…а первого нет.
Стена.
Дети играют, бросают какие-то палочки, чертят круги…
Сегодня не стало семнадцатого июля.
А завтра не станет шестнадцатого.
Секретарь бежит куда-то к дворцу, подбирает полы плаща…
– …А я что заметил…
– А что такое?
– А вот обратите внимание, вот империя наша, Дэнь, появилась в четырехтысячном году.
– Верно.
– А появилась она после падения империи Ци.
– Вы мне школьный курс истории читать будете?
– Да нет… вы смотрите… империя Ци пала в двухтысячном году.
– И что вы хоти… э-э-э… ну-ка, учебник-то мне покажите… опечатка, наверное…
– В архивах посмотрите… везде те же даты…
– Ошибка… ошибка.
– А дальше нельзя.
Так мать говорила мне с того момента, как мне стукнуло двенадцать лет… нет-нет, вру, когда мне должно было стукнуть тринадцать, но не стукнуло, мне сказали:
– А дальше нельзя.
Я и сам видел, что дальше нельзя, что дальше стена.
А еще через год мне было одиннадцать лет.
А еще через год – десять.
Стена подступала, стена ползла, стена…
…нет, эту историю нужно начинать не так.
Тук, тук, тук – мяч об стену.
Кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…
Стена.
А дальше нельзя.
Стена.
Карабкаюсь по выступам стены, раз, два, три, перебираюсь через стену…
Кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…
Бескрылый офис
– А крылья сюда не прилетят?
Какой хороший вопрос! Не бойтесь, детки, наши офисы оборудованы новейшими системами защиты, которые не пропустят никаких крыльев.
– А мне Скрепочка сказала, а по ночам крылья прилетают и душу пьют!
– Скрепочка! А ну-ка выйди в круг… давайте поприветствуем Скрепочку аплодисментами. Вот так, хорошо. А теперь скажи, Скрепочка, ты рассказала про крыльев?
– Ага… а я… а я её напугать не хотела…
– Нет-нет, погоди, сначала скажи, что ты сделала хорошо.
– А я… а я подружке про крыльев рассказала…
– Верно. Ты дружишь с девочками, это прекрасно. Ты рассказываешь разные вещи, и это здорово. А вот что делать нежелательно?
– Пугать…
– Верно, негативные истории нежелательны. А теперь давайте подумаем, как сделать у истории про крылатых позитивный финал…
Я уже не помню, какой там Скрепочка придумала позитивный финал.
Более того.
Я этого не знаю.
Меня там не было.
Это случилось совсем в другом офисе.
– А башня Рушица, это где?
– Какой хороший вопрос! Мы запишем ваш вопрос в блокнот и обязательно обсудим на ближайшей конференции…
Не знаю.
На языке офисной этики и всего такого это значит – не знаю.
Долго не решаюсь войти в кабинет, наконец, чувствую, что все смотрят на меня. Стучу в дверь. Еще. Еще. Никто не откликается.
Толкаю дверь.
Вхожу.
Екает сердце, так и жду окрика, по-до-жди-те.
– Э-э… Принтер Мониторович…
Тишина.
– Принтер Мониторович, – говорю чуть громче, – вы вызывали…
Тишина. Какая-то пугающая, не офисная. Даже вентилятор притих.
– Принтер Мони…
Спохватываюсь – что никакого Принтера Мониторовича в кабинете нет. Тем более странно, что дверь в кабинет одна, не мог же он, в самом деле…
Башня Рушица.
Среди записей покойного (убитого) найдены две строчки:
Башня Рушица.
Башня Рушица, башня Рушица, думал я. Я знал башню Прогресс и знал башню Консолидация, я знал башню Консорциум и башню Конгресс. Но башни Рушица я не знал.
– Что, Ластик, шеф тебя зовет, – Бейджик посмотрел на меня понуро, обреченно, будто звал на казнь.
Да так оно и было. На казнь. Это я сразу почувствовал. Бывает такое в офисе, еще ничего не случилось, вроде все как было, так и есть, те же чертежи по стенам, те же плакаты, тот же крепкий кофейный дух, а все-таки – не то.
Чуешь беду.
Нутром чуешь.
– Что… – еле выдавливаю из себя слова, – злой сильно?
– Да нет… отрешенный какой-то, никогда его таким не видел, – кивнул Бейджик.
Стало страшно. Злой шеф – это еще дело привычное, на то он и шеф, чтобы быть злым. Но отрешенным шефа я не видел еще никогда, это было что-то новенькое.
Очень новенькое.
– Заявление просил написать.
Гром среди ясного неба. Мне кажется, я ослышался.
– З-заявле…
– Ну. Доигрался ты.
Бейджик говорит – с напускным сочувствием, под которым прячется злорадство. Очень хорошо прячется. Но злорадство. Здесь никто никому не сочувствует по-настоящему, это я понял уже давно, ждут, когда человек выйдет в коридор, чтобы украдкой, только это между нами, только ты ему ни слова, а он-то… а он…
Пищу заявление, долго не могу вспомнить фамилию шефа, потом свою собственную фамилию, потом название фирмы (Арт-хаус-Арабикус), потом число, третье марта две тыщи пятидесятого…
Вроде все…
Перепортил кучу бумаги, так и слышу голос шефа, что, бумаги не жалко? Жа-алко. Жалко у пчелки… пчелка на елке…
Кто-то, кажется, Кулер, хлопает меня по плечу:
– Удачи.
Хочется дать ему в морду.
Лихорадочно припоминаю, какие офисы есть поблизости, кто где требуется, никто нигде не требуется, все места заняты. На нашем этаже, кажется, кто-то был нужен, только на нашем этаже оставаться не хочется, видеть косые взгляды бывших коллег, шепотки за спиной…
Долго не решаюсь войти…
…не мог же он, в самом деле…
Давлюсь собственными мыслями.
Оторопело смотрю на разбитое окно, ветер путается в жалюзи, гоняет бумажки по полу.
– Имя-отчество? – следователь смотрит на меня почему-то исподлобья.
– Ластик Факсович.
– Фамилия ваша?
– Арт-Хаус-Арабикус, только это не моя уже… я из офиса увольняюсь…
– Что ж вы так в день смерти директора уволиться решили. М-м, ничего подозрительного в поведении покойного в тот день не замечали?
– Какой-то задумчивый был, отрешенный. Как не от мира сего. Никогда такой не был.
– Предполагаете самоубийство?
– Ничего не предполагаю.
– И правильно, нечего вам предполагать. К покойному претензии имели?
– Да кто к нему претензий не имел…
– То есть, хотите сказать, сами бы его с удовольствием из окна выкинули?
– Да что я, мы бы его всем офисом из окна выкинули. И еще на бис.
Хихикают девчонки в углу, Ручка с Кнопочкой, погодите, дохихикаетесь, вас тоже допрашивать будут.
Большое спасибо, подождите здесь…
Уже догадываюсь, что это значит – подождите здесь.
Следователь оборачивается, ищет меня.
Напрасно.
Меня уже нет.
Выскальзываю в коридор, поднимаюсь на лифте – на какой-то там этаж, выхожу в незнакомый зал, затравленно оглядываюсь. Закрытые двери, кодовые замки, домофоны, вывески, таблички, жми сюда, жми сюда, распространителей просьба не беспокоить.
Лихорадочно соображаю, как мне жить дальше.
Ничего не соображается. Спрашиваю себя, что я умею. Ничего не умею. День добрый, рекламные площади не интересуют? А в этом месяце у нас скидка, а при единовременном заказе…
Что я умею…
Ничего.
Сижу в очередном холле очередного этажа, смотрю на снующих вокруг людей, черт их дери, все они что-то делают, все до единого, я один здесь сижу как кусок даже не скажу, чего, припоминаю, что я умею.
