В московской консерватории — под музыку Брамса
Спи, моё небо, плескаясь по ласковым стенам;Ангельских глаз проливайся голубизна.Пенится фортепиано струистым пленом;Смуглая скрипка танцует с моим катреном,С каждой строкою вальсирует допоздна…
Золотом сахар заката тает из окон,Спеют на люстрах колосья масляных глаз…Музыка рвёт изнутри — надурманенный кокон;Музыка — в горле стучит недреманным оком;Музыка — в самые вены мои вплелась…
Звук каруселится в вальсе сусально-жутком,Скрипка капризна — звёздами брызжет вблизь.В газовой блузе зигзагами пляшет бриз;Тёплое небо сгущается над желудком.
Небо как волны. Небо лавирует в венах,Небо в ногах пульсирует пляскою сил…Выкрути мысли, сознанье моё замесиС песнею вёсен, спасительно откровенных!..
Плавятся вёсны, в высоком сплывают залеС солнечной сцены, медово гудят во рту…Мне — кислородно. С заплаканными глазамиДева Мария смеётся на первом ряду.
Баллада о поверженной трусости
Бейтесь, сэр Рыцарь, словно с самим Сатаной;Бейтесь — драконово-жарко и гордо,Люто — как если б за вашей спинойРушились стены родного города.
Рвите — за Родину — тверди бунтующих зол;Жгите в золу сатаниновых пасынков…Чтоб на страницы — ещё не родившихся классиковСветлый ваш призрак с Олимпа времён снизошёл.
Бейтесь, мой сэр, не страшась ни огня, ни меча;Смерти не бойтесь, когда искорёжит латы…Будьте достойны, чтоб конь обернулся крылатым,Будьте достойны, чтоб вас он туда умчал,Где беспечально святой ожидает причал,Где позабудется всё, чем вы здесь виноваты.
Свет разрумянит греховно-зелёную медь,Всё вам простится, чего устыдились бы сами…Только останется трусость на шее висеть.Цепь не рассыпется — конь не взмахнёт крылами.
Трусость раздавит грудь — это страшный груз;Это осколок скалы, что тянет на дно.Но не страшитесь: у гибели сладкий вкус,Коли в бою с нею встретиться суждено.
Если за друга падёте, себя поправ;Если, не плача о бренном, нырнёте в век…Рыцарь несётся — рысью, орлом, стремглав;Конь исхрипелся, врастая в безумный бег.
Что это?! Враг изошёл обезьяньим криком;Плещет рысак под героем гривой льняной.Падает трусость разбитым татарским игом,Падает рыцарь — на лоно земли родной.
Крепость родная — его причастилась силы;Там, за стенами, жена обратилась в вой…Самая битва оплакала храброго сына,Скорбно товарищи сгрудились вкруг него.
Что им увиделось в этих глазах стеклянных?Тёплое тело,Раскинувши руки-лучи,Каплею крови, созревшей в артерьях вулканных,Кровью страдальца, которая жизни зачин,Павшей звездою на юной траве холодело.Рыцарь, очнитесь! Вас слава далёко мчит.Смерть улыбается — смейся, tristeza bela!..[2]Рыцарь, очнитесь!.. Вы ныне в иных полянах.
Уплыветряное
Бушует дождь на шабаше планеты,Гремит вулкан, волну в лицо гоня.И песни — те, что до сих пор не спеты,Навстречу небу рвутся из меня.
Вот молния взлетает на подмостки,Взметнув огонь, как шёлковый подол.Гроза ласкает борзо — против шёрстки!Не оттого ль на сахарной извёсткеМоей судьбы — нездешний звук зацвел?
Да только сердцу — звона мало, мало…Влечёт сердца извечно ввысь — и вон!Я улечу. Мой парус — одеяло,А мой фрегат — заливненный балкон!
Заливненный, закопанный в минуте,За кипой лет — закапанный дождём…Я унесусь — судьба, таким не шутят!Я унесусь — в несметный город-гром!
Перед глазами гордыми моимиЛиловым вихрем станет воля петь!Порвалось небесиновое вымя —Что бесы, древеса кромсают сеть,И хлещет ведь!И льётся чудо-медь,Святой огонь во чьё-то чудо-имя…
Перед глазами дальних рубежейБежать, бежать по бежевой кручине,По скуке, по тоске — всегда отнынеИх панихидя в каждом вираже.
И скуку, и кручину, и тоску —Отпеть, отмучить, отстрадать. ОпоройМне — вечность, чинный, волчий хор которойПодобен лишь змеиному броску.
Тоска меня раскрошит на куски,Но роскошь душу соберёт единой:Святая роскошь песни лебединой,Светящая сквозь «не видать ни зги».
Ни зги — но жги свои высоты светом.Свергая совесть, ты совсем — кипи…Не стоит слёзно грезить о неспетом,Если сидеть остался на цепи!
Ты — на цепи. Я нацеплю корону,Кудрявых крыльев нацеплю сполна.И улечу. Я улечу — одна,И слёзно станет завидно балкону.
Один
Среди друзей,В кругу годин —Всегда ничей,Всегда один.
Читатель тар,Ловитель снов.Для новых — стар,Для старых — нов.
Тебе — елей,Где прочим — дым.Любил сильней,Чем был любим.
Навеки твойУдел таков:ИзгойСредь сотни двойников.
Напрасно, пресно, присно —Но с лёту повелось:Покуда не явился,Ты будешь званый гость.
Покуда сам не в стае,Там будешь брат и друг.Судьбинушка простая —Быть третьей в паре рук.
Спеша тобой хвалиться,В тандем не пустят свой —Они, что единицейПрозвали за спиной.
Но соберутся вместе,И, как святая плесень,Порасползётся грустьВ сердцах: причастьем честиСлова твоих же песенПить будут — наизусть.
«Я спрятан от мира под маской дверей…»
Я спрятан от мира под маской дверей,За вёрткою дверью в быт.Запутанный, прячусь в межзвёздную трель,И ею в века зарыт.
Закованный, кровью питаю ковчег;А кожа — белей бересты.Я пячусь, я прячусь в нетающий снег,В объятья своих пустынь.
И спрут подсознанья оплёл меня сном,Коварно кривляя взор.За запертой дверью я выстроил домИ свил из волос — гнездо.
Врастая корнями в паркетную гладь,Один растворился в дне —И в том, что умеет зарёю пылать,И в этом, на глубине.И донная, данная, томная гатьЛюбуется днём извне.
А стены, да крыша, да плюшевый полПожрали мне тело и пыл.Затворник творенья отраду нашёлВ тавре из нездешних сил.
Отчего мой вид бравурно-жалок?
Отчего мой вид бравурно-жалок?Край любезен — бездна горяча.Ты стоишь, как в серый полушалокКутаясь в прощальную печаль.
Ты стоишь, а я кидаюсь в мореСуетно-бездонных небытий:Падаю в водоворот викторий —Тех, что поджидают на пути.
И смеётся тьма слепым фасадом,Звёздная глаза взрезает взвесь…Милый друг, храни себя — я рядом:Много ближе, чем возможно здесь.
«Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай!..»
Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай!Держи его насмерть, хоть крючья на треть вонзи!Как дом, горе-думы в дыму, в голове — раздрай.Я после грозы по глазницы стою в грязи.
Пусть гроздья души истомлённой омоет рекаДа небо судьбу наласкает на счастье устами!Чтоб я воротился — на волю тропа легка;К тебе — журавлём последнего косяка,К тебе — обезумевшим волком последней стаи.
Ты только вмуруй моё сердце в брусчатку дней,Которые нам судьба — летовать в разлуке.Ты только мне в лёгкие воздухом здешним вейИ слышься мне, слышься — во всяком нездешнем звуке.
Смотри на меня изнутри бессловесных зеркал,Дыши на меня из нарывов больных нейронов…Чтоб лик твой бликующий в томном уме возникал,Далёкой любовностью лоб еле слышно тронув.
Москва! Старорусскою песней терпеть веля,Меня окольцуй ты блокадой молебной гжели:Так истово, как за кровавой стеной КремляВздымаются белых церквей лебединые шеи;
Так искренне, как разливается нынче грустьПо телу, по разуму — сразу невозвратимо.Люби меня, бледная бедная божья Русь,Хоть крошечной долею моря, каким любима.
Чтоб не задохнуться мне в жухлой теплыни пескаНа чуждой земле, намозоленной чуждым голосом.Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай:Оно прорастёт из груди твоей сочным колосом,Согреет тебя, разгораясь трескучим хворостом,Споёт тебе, словно слепой и всесильный скальд.
Ты только храни меня — солнцем, и сном, и помыслом.Ты только меня невозвратно не отпускай.
«Ночь забывается смертным сном…»
