Сам я, кстати, провешивать Врата пока не умею. Хитрое это искусство, в своё время объяснил мне Александр Кузьмич. Не только сила тут нужна, но и тончайшее чутьё. Прямо как игра на скрипке. Сдвинет скрипач палец на ноготок – и пожалуйста, фальшивая нота. С Вратами та же история: чуть ошибёшься в сплетении кольцевых потоков силы – и промахнулся на несколько саженей в точке выхода. Например, окажешься в выгребной яме, а то и под земной толщей или в воздухе, на высоте колокольни. Летать-то не всякий Иной способен.
Но сейчас бояться было нечего, сейчас работало дядюшкино умение, а мастер он изрядный. Пожалуй, не хуже Харальда. Его Врата даже настраивались по скорости движения. Если надо, путь займёт мгновение ока, если надо – часы. Всё равно ведь время это внутреннее, а выйдешь в ту же секунду, что и войдёшь.
Дядюшка выбрался из-за стола, начертил пальцем в воздухе овал, и тотчас разверзлось перед нами чёрное, в полтора человеческих роста, отверстие. Оттуда потянуло зябким ветерком, пахнуло сырой землёй. Во всяком случае, так чудилось мне. Каждый же по-своему видит и ощущает Врата. Может, дяде Янику грезилась посыпанная мелким гравием дорожка в его имении Туманный Луг, по обе стороны – розы, причём слева тёмно-красные, почти чёрные, а справа – белые, с лёгким оттенком желтизны.
Так, во всяком случае, было семнадцать лет назад, когда матушка ездила навестить своих стариков, и я, восьмилетний, упросил взять меня с собой. Заглянули тогда и к дядюшке – дальней в общем-то родне, матери он приходился троюродным дядей, и виделась она с ним редко. А тут вот вдруг решила наведаться… будто попрощаться… будто предвидела то, дальнейшее. А может, и всё проще – бездетному дядюшке было тогда уже за семьдесят, в таком возрасте человеку пора уже подумать о завещании, и значит, стоит ему мягко напомнить о том, что есть же у него близкие… пускай и дальние.
Очень мне тогда в Туманном Луге понравилось. Дядюшка оказался славным стариком, не докучал наставлениями о том, что подобает и что не подобает благородному мальчику. Потому бегал я взапуски с гончими из его своры, прыгал на сеновале с дворовым мальчишкой Пантюхой, объедался малиной в саду. И на матушкины укоры, что сие неприлично, дядя неизменно ей возражал: «Да ладно тебе, Пелагея! Пусть мальчонка поживёт немного по-человечески! Успеет ещё по-иному». Как в воду глядел.
Но сейчас мне тёмные и светлые розы не грезились. Сейчас мы шли по узкой – меньше аршина – серой дорожке, а справа и слева поднимались высокие скалы, смыкаясь у нас над головами. Откуда брался свет в этом ущелье, я не думал. Оттуда же, откуда и всё остальное: из моей головы.
Дядюшка сказал, что длительность перехода установил на полчаса, и этого хватит, чтобы изложить мелкие подробности моего задания.
Оказалось вот что. Живёт в Твери на Большой Ямской улице отставной секунд-майор Терентий Львович Скудельников. Лет ему пятьдесят шесть, в отставку вышел в семьдесят третьем, а до того служил в артиллерии. Женат на Прасковье Михайловне, в девичестве Булкиной, та моложе его всего двумя годами и держит мужа в ежовых рукавицах. От покойных родителей достались Терентию Львовичу две захудалые деревеньки, Сосновка и Белый Ключ, в ста верстах от города. Ну и домик в Твери, где они с супругой и проживают по сей день. Домик, прямо скажем, не дворец, но и не мужицкая халупа, конечно. Две дочери у них с Прасковьей Михайловной было, но корь их ещё в младенчестве сгубила, так что старики доживают век свой одиноко. И небогато. Если считать с дворовыми людьми, то душ пятьдесят всего наберётся, деревни-то – одно название, а крестьяне перемёрли, когда по губернии оспа гуляла.
Дворовых же людей у Скудельниковых немного. Кучер Павлушка, садовник Трофим, кухарка Настасья, сенная девка Дашка и брат её Алёшка. Родители их, Митрий да Алёна, уже три года как погибли страшной смертью. Послала их зимой барыня Прасковья Михайловна в Сосновку, припасов всяких-разных оттуда привезти. Снарядили телегу, запрягли лошадку, отправились. А на обратном пути – волки. Кнутом не отбиться, да и ружьё бы тут не спасло. «Между нами говоря, – пояснил дядя Яник, – не совсем это и волки были. Наши оборотни, дозорные, Пётр Иванович и Ефимка. Всё законно, по лицензии».
И вот этот самый Алёшка, оказалось, и есть тот, кого надлежит мне привести в Дневной Дозор. Ему неполных пятнадцать лет, сестре же его, Даше, пошёл восемнадцатый год.
– Что ж тут сложного? – поразился я. – Разозлить мальчишку… например, местный придурок сестру его лапать станет… чтоб придурка на девку навести, магии самую капельку потребуется… а можно и вообще без магии. Придурков же повсюду много. Алёшка защищать кинется, да безуспешно, разворотят ему нос. Вот в эту-то минуту и втянуть Алёшку в Сумрак… войдёт на злости да обиде, выйдет нашим…
– Не разочаровывай меня, Андрей! – В голосе дяди Яника послышалась искренняя досада. – Кабы всё так просто было, то мы бы уже давно… Но всё очень непросто. Не всякая злость с обидой годятся. И в Сумрак он сам должен захотеть, сам тень свою поднять. А вот представь, явишься ты ему, побитому, весь такой завитой красавец и станешь возвещать про Иных, про магию… Чем дело кончится? Мало тебе столичного позора?
Да, это был удар что надо! Как оглоблей по макушке. Сразу вспомнилось то, что безуспешно пытался я вытравить из памяти.
…В оконные стёкла с размаху лупит метель, прямо как в тот злополучный день второго января. В кабинете Харальда светло – и не от свечей, а висит под потолком нестерпимо яркий белый шар чуть побольше яблока. Простая магия, но требующая постоянной подпитки силой. На полу – шкура белого медведя, по стенам развешаны всякие-разные черепа. Есть тут и носорожьи, и львиные, и крокодильи (сто лет назад Харальд возглавлял Дневной Дозор в Абиссинии), ну и человеческие тоже, куда ж без них. Некоторые, кстати, и не человеческие даже, а Иных. Провинившихся. Мой проступок, правда, не таков, чтобы к Харальду на стенку, но ведь если ярость застит ему ум, то что я со своим жалким третьим рангом смогу поделать? Против Высшего-то мага? Развоплотит, развеет в глубинах Сумрака душу, а голову – в коллекцию.
Мне, конечно, следовало бухаться на колени и просить о снисхождении, как не преминул это сделать Викентий. Но не мог я переступить через свою натуру. Стоял у стола, сверлил глазами белый мех медвежьей шкуры, но пощады не просил.
– Что ж это ты, любезнейший, так жидко обгадился? – поинтересовался Харальд. Сидел он в чёрном кресле (не иначе как обтянутом кожей эфиопов), курил трубку из железного дерева. Тонкие усики его шевелились по-тараканьи, длинные пальцы сплетались и расплетались (я чувствовал истекающую из них силу), а глаза были подобны гвоздям. И не шляпками на меня направлены – остриями.
– Я не сделал ничего, что прямо превышало мои полномочия дозорного, – выдавил я из пересохшего горла. А оно у любого пересохнет, если на тебя так смотрят.
– Идиотом прикидываешься? – ласково осведомился Харальд. – Так это пожалуйста. Выскребу часть мозгов, а кое-что оставлю. Как раз хватит, чтобы не забыл, как жевать и глотать. Равно как и второму идиоту.
Я понимал, что это не пустые угрозы. Харальд такое вполне может. С Александром Кузьмичом ведь ещё хуже вышло.
– Помилуй, великий Харальд! – взвыл распластавшийся на ковре Викентий. – Это же он всё напакостил! Разве ж я в той же мере виноват?
– А ты, блиноед, виноват, пожалуй, и больше, – повернул к нему голову Харальд, и косица его парика хищно дёрнулась – будто ядовитая змея. – Бросил напарника, что в Иных без году неделя, свалил на блины к купчихе… Будь ты с ним вместе, всё бы сделали как положено. Вызвали бы Светлых, сдали бы эту бабу-дуру им с рук на руки, подписали бы протокол о незаконном воздействии… да хотя бы и шестого уровня, можно и не мелочиться. А без тебя этот сын шакала и гиены возомнил, будто обладает властью самостоятельно такие дела решать!
Шакала, значит, и гиены? Чувствуется абиссинское прошлое.
– Следи за языком, Харальд! – Мне удалось справиться с горлом, и говорил я чётко. – Меня можешь по-всякому склонять, а вот родителей покойных не тронь.
– Как ты разволновался, любезнейший! – по-жеребячьи заржал Харальд. – Прямо такой весь из себя благородный, прямо розовой водой пахнет. Ты Иной, Андрюша! Тёмный Иной. А стало быть, разевать пасть можешь лишь на того, кто слабее тебя… в крайнем случае равен по силе. А со мной тягаться тебе рановато… вот лет через пятьсот поглядим… если, конечно, у тебя эти века будут. Пока же я тебе язычок приморожу, чтобы не перебивал старших.
И в тот же миг мою гортань сковало холодом – будто в горло забили глыбу льда. Я ещё мог дышать, но вот на звуки был более не способен. Даже мычать и то не мог. Что же это за такое заклятье? Александр Кузьмич про него не рассказывал.
– Что касается тебя, – носком домашней туфли Харальд слегка пнул голову Викентия, – то вон с глаз моих! Отныне всякий съеденный блин превратится у тебя в желудке… во что же он превратится? Ну, пожалуй, в каплю расплавленного свинца… Приятного тебе аппетита. А что касается пышнотелых купчих… лучше бы тебе в них ничего не совать… потому что не вынешь, ни магия не поможет, ни лекаря… И быть посему, пока не сниму кару. Годик так попрыгаешь, а дальше посмотрим. Всё, утомил! Кыш!
