И тут вдруг она обнаружила такое, от чего кровь опять бросилась ей в голову. Мальчишка стащил кисет!
Тоня схватила «финки» и настигла мальчишек у кемпинга. Развернулась и заступила им дорогу. Это тетя Эйр научила ее вставать так.
Заметно, что мальчики братья, хотя один темный, а другой светлый. У них у обоих что-то симпатичное во взгляде.
— Кисет, — сказала Тоня.
Задира с темными блестящими волосами держал кисет в руке и, судя по всему, не собирался с ним расставаться.
— Я сказала — кисет, — повторила Тоня.
Она и не представляет, эта повелительница Глиммердала, до чего же грозный у нее вид.
— Уле, отдай ей кисет.
Ага, этот, которого нельзя трогать, тоже умеет разговаривать, оказывается. Он поворачивается к Тоне и смотрит на нее, словно бы прося прощения.
— Он ничего такого не хотел. Просто…
— Нет, хотел! — вопит младший и что есть силы швыряет кисет. Он приземляется на дороге далеко впереди.
— Ты дерешься как девчонка, вот! — кричит он гневно и в ярости убегает в кемпинг.
— Я и есть девчонка! — еще более гневно кричит ему в спину Тоня.
Они остаются вдвоем. Она и тот, которого она тронула пальцем. Симпатичный с виду мальчик со светлыми волосами и застенчивым взглядом. Тоня всем сердцем ждет, что он заговорит с ней. Скажет что-нибудь хорошее. Тем более у нее вон кровь из носа капает, снег вокруг весь в красную точечку. Но мальчик ничего не говорит. Смотрит в землю. Потом поворачивается и идет следом за похитителем кисета.
Тоня остается одна за воротами кемпинга.
— Идиоты!
На ее крик Клаус Хаген отодвигает занавеску в конторе и посылает ей взгляд, от которого у многих — да почти у всех — по спине пошли бы холодные мурашки. Но Тоня только пристальнее смотрит на стену домика, где скрылись братья.
— Идиоты, — повторяет она шепотом и разворачивает «финки».
Глава седьмая, в которой Гунвальд рассказывает о любви, а Тоня — о четвертом козлике Брюсе[4], козленке-невеличке
Расплакалась Тоня уже у Гунвальда.
— Я подралась, — всхлипывала она.
Пока удивленный Гунвальд пододвигал Тоне стул и протягивал салфетки вытереть нос, гроза Глиммердала всё рассказывала и рассказывала. Потом Гунвальд спросил, врезали ли ей хоть разок по-настоящему. Тоня сказала, что вроде врезали. Гунвальд принес перекись и пластырь и заклеил где надо. И пока Тоня продолжала неутешно оплакивать тяготы жизни, сварил ей какао из настоящего шоколада. Потом поставил перед ней дымящуюся чашку и сунул себе под губу большую щепоть табаку. Такого прекрасного табака он не пробовал ни разу за все семьдесят четыре года своей жизни. Прямо чувствуешь, что кто-то прошел ради него и ради тебя огонь, воду и медные трубы. Да будут благословенны Нильс, и Анна, и все силы добра.
Тоня всё плачет. Сколько она себя помнит, хуже этого ничего с ней не случалось. А она так мечтала, чтобы в Глиммердал приезжали дети!
— Ну почему, почему должны были приехать такие непроходимые идиоты?! — завывает Тоня.
— Ну же, успокойся уже, — увещевает ее Гунвальд.
Потом идет за скрипкой и, жуя табачок, прижимает ее подбородком и устраивает для Тони концерт.
Иногда Лив-пасторше удается уговорить его сыграть в церкви. Тогда Тоня старается пойти с ним. Она садится на хорах и смотрит, как Гунвальд — в мятой рубашке и брюках как от долгов бегать — извлекает из своей скрипки божественные звуки, и они плывут над головами слушателей, и поднимаются под своды, и возносятся в небо. Как же она тогда гордится Гунвальдом! Но ничуть не хуже и вот такой концерт на кухне, когда на патлатом Гунвальде дырявый свитер. Даже еще лучше, думает Тоня.
Папа говорил, что в молодости Гунвальд играл в симфоническом оркестре в Осло. Но потом оркестр ему, видно, надоел, и он вернулся назад в Глиммердал и стал хозяйничать на своем хуторе. С тех пор Гунвальд играет только по окрестным деревням. И когда бы Тоня ни поехала с ним в город или в Барквику, обязательно на улице кто-нибудь подойдет с вопросами об игре на скрипке.
— Музыка — это мое сердце, — признался Гунвальд Тоне однажды. — Без скрипки я бы сдох и окаменел.
В такие дни, как сегодня, Тоня очень хорошо его понимает. Звуки скрипки пробирают насквозь. Тоня даже чуть повеселела. А в самом конце Гунвальд, как она и надеялась, закрыл глаза и мягко и нежно провел смычком по струнам — и старинная пастушеская песенка «Черный, черный козлик мой» наполнила теплую кухню. И тут Тоня снова заплакала, потому что она любит эту песню больше всего на свете: песня до того грустная, что в животе у Тони всё синеет.
Зачем ей какие-то дети, когда есть Гунвальд?
Вот музыка стихла, Гунвальд снова сел, и тогда Тоня вспомнила кое-что важное, о чем едва не позабыла среди всех этих происшествий.
— А кто такая Анна Циммерман?
Можно подумать, Гунвальду дали под дых. Он таращится на Тоню в ужасе.
— Откуда?.. — сипит он. — Анна Циммерман умерла.
— Знаю. Но кто она была?
Если бы не жалость к поколоченной Тоне, Гунвальд ни за что бы не ответил.
— Много, много лет тому назад Анна Циммерман была моей девушкой.
Гунвальду, похоже, пришлось собрать все силы и волю, чтобы выговорить это.
— У тебя была невеста?
Тоня смотрит на заношенный свитер, на торчащие лохмы, на всего Гунвальда. У него была невеста?!
— Представь себе, была, — сердито огрызается Гунвальд.
— Так это у тебя любовные страдания, да? — осторожно спрашивает Тоня.
К любовным страданиям Тоня относится с большим уважением. У нее самой их никогда не бывало, зато у тети Эйр были, да такие, что весь старый дом стоял на ушах. Тетя неделю провалялась в кровати и отказывалась встать, пока чума не выкосит под корень всех этих мужиков, мерзавцев таких, — вот как она говорила.
И если у Гунвальда то же самое, то это даже неплохо, что он всего лишь сидит зимой по ночам в беседке.
— Какие еще любовные страдания? Что ты выдумала, шумиголова? Нет у меня любовных страданий, точка, — рычит Гунвальд.
Но видно, что ему плохо. Да и Тоне не слишком хорошо.
— Вот что, Гунвальд, — говорит Тоня, вставая со стула. — Ты иди в мастерскую, займись санями, а я нам в утешение буду рассказывать сказку о четвертом козленке Брюсе, невеличке.
— Невеличке? — раздраженно переспрашивает Гунвальд.
— Да. О нем мало кто слышал. До известной сказки он недотянул, — объясняет Тоня. — Он отстал от трех козликов Брюсе раньше, чем они дошли до реки и тролля.
— Надо же, — бурчит Гунвальд, безо всякой охоты поднимаясь на ноги.
— Три козлика Брюсе всегда обращались с невеличкой отвратительно, — начинает Тоня, когда они заходят в мастерскую. — Они мучили его, потому что он был махонький, и убегали от него подальше, когда он хотел с ними поиграть. Они даже съедали его еду. Поэтому он и остался крохой-невеличкой. И теперь он страшно мечтал добраться до сетера[5] и отъесться.
— Ну-ну, — бурчит Гунвальд.
— Да, так эти мерзкие козлики Брюсе ушли от него, — продолжает Тоня. — И когда козленок-невеличка добрался до моста, был уже почти вечер. Под мостом лежал тролль, всё у него болело, потому что днем старший из козлов Брюсе сталкивал его в реку — и затоптал его ногами и забодал так, что кишки всмятку.
Да, это Гунвальд помнит. Он что-то бурчит и ставит один из снегоходов на попа.
— Это мало кто знает, — продолжает Тоня, — но тролли вообще так устроены, что когда кто-то грустит, тролль ведет себя с ним лучше, чем пишут в сказках. Особенно если этот кто-то маленький. Вот и в этот раз тролль услышал печальное блеяние козленка-невелички и встрепенулся. «Кто там плачет на моем мосту?» — осторожно спросил тролль. «Это я, козленок-невеличка Брюсе. Я иду на сетер, чтобы там отъесться, но нет у меня сил дойти», — пропищал козленок и опустился на колени.
И тролль сразу понял, как козленку плохо. На самом деле тролль был не злой, просто голодный и одинокий. Это вообще главная беда, из-за которой у людей столько проблем с троллями, — объяснила Тоня.
Гунвальд кивнул.
— Ну вот, и тролль сказал страшным голосом: «Как вылезу…» «Вылезай скорее», — пропищал козленок-невеличка, потому что ему было страшно одному. И тролль, несмотря на свои страшные раны, вылез на мост и сел на перила. Они под ним прогнулись. И козленок тоже собрал последние силы, запрыгнул на перила и встал рядом с троллем. И стоял так и слушал, раскачиваясь вместе с мостом, как тролль жалуется ему на трех козлов Брюсе и особенно на самого старшего, который топтал его и бодал его так, что все кишки всмятку. «Тебе было больно?» — спросил козленок-невеличка с тревогой. «Больно? — взревел тролль. — Мне было так больно, что всё королевство сегодня слегло с подагрой и ревматизмом!»
