– Чуть шире, – попросил мистер Крук. – Я пришел сюда не скелеты в шкафу искать.
– Внутрь вы не войдете, – решительно заявила миссис Феррис.
– Почему?
– Потому что я уже устала от таких, как вы. Всю округу заполонили. Вот что, мне нечего вам сказать, а даже если бы и было, не сказала бы. Все, что мне известно, я уже сообщила полиции.
– Послушайте, – удивился мистер Крук, – вы что ж, приняли за репортера меня?
– Как саранча налетели. На любой вкус и цвет.
– Да нет же, – заверил ее мистер Крук, – я не из них. Просто мне хочется помочь вам.
– Все так говорят.
– Одно дело – говорить, другое – делать.
– И что же вы намерены сделать?
– Завтра будет дознание.
– И что?
– Я подумал, что вашему мужу может понадобиться представитель – в юридическом смысле, я хочу сказать.
– Как это?
– Знаете, гораздо проще было бы продолжить наш разговор в доме. Мы привлекаем слишком много внимания, а, насколько я понимаю, вы и так от него устали.
Мэй выглянула на улицу. Там оказались двое – любопытная кумушка миссис Хилл и мисс Пекман. Они делали вид, что поглощены каким-то разговором, но на самом деле – ушки на макушке – прислушивались к тому, что происходит рядом с ними.
Мэй открыла дверь.
– Ладно, входите, – устало согласилась она. – Полиция и так мне всю душу наизнанку вывернула, так что хуже не будет.
Она провела его по коридору в комнату, обставленную по стандартам нижнего слоя среднего класса, – весьма удобную, на взгляд мистера Крука, комнату. Правда, стоит иметь в виду, что он находил удобными и салуны с их обитыми красным плюшем скамейками, крикливо раскрашенными рекламными картинками в рамках и папоротником в желтых и зеленых фарфоровых горшках. В комнате были расставлены старомодные стулья с вышитыми тамбурным швом салфетками на спинках, фотографии в рамках – на всех были изображены родичи Мэй, и ни одна, кроме фотографии ребенка, явно не имела никакого отношения к Феррису. Эта старинная утварь, пыль с которой надо было стирать, наверное, полдня, скорее всего перешла сюда из прежнего дома Мэй. Обстановку дополняли гладко отполированный стол, накрытый вязаной скатертью и окруженный обитыми плюшем стульями, несколько игрушек – это явно было достояние Берти, – вентилятор, покрытый раскрашенной бумагой, на блестящей каминной решетке, темно-красные гардины поверх кружевных занавесок, задергивающиеся с наступлением сумерек. Эта комната вполне отражала характер своей хозяйки: женщина, ее обустроившая, обладала твердыми устоями, которые не могли сломить даже трагические обстоятельства.
– Итак, – начал мистер Крук, – если ваш муж не объявится до завтра… Кстати, как вы думаете, он объявится?
Мэй покачала головой, на ее осунувшемся лице проступил слабый румянец.
– Понятия не имею, где он может быть.
– Но ведь вы понимаете, к какому выводу скорее всего придет жюри?
– Если кто-нибудь решит, – мгновенно вспыхнула она, – что это дело рук Вилли, то это ложь. Он – последний, кто был бы на такое способен. Слушайте, он же ненавидел любое насилие. Мышь бы пальцем не тронул.
– Есть много людей, которые не тронут мыши, но убивают людей. Кто это был?
– Вы про убитого? – Мэй посмотрела на мистера Крука. – Представления не имею. Никогда раньше его не видела.
– А муж видел?
– Не знаю. Сюда его он, во всяком случае, не приводил. Впрочем, он никого не приводил.
– Выходит, друзей у него было не много?
– Я лично ни о ком от него не слышала. Он словно боялся заводить друзей.
– А почему, как вы думаете?
– Это как-то связано с давними событиями, во всяком случае, так мне всегда казалось. Но сам он никогда не заводил разговора на эту тему.
– А вопросов вы не задавали?
– Толку не было. Если люди хотят говорить, они говорят, а если нет, какой смысл давить на них? Кстати, что вам здесь нужно? Что-то больно вы похожи на тех других, что из газет. Получал ли он письма? Куда уходил вечерами? Один вопрос за другим, как будто у меня есть на них готовые ответы.
– Они просто зарабатывают себе на жизнь, как и все мы, – примирительно, что было для него довольно необычно, заметил мистер Крук. – Не забывайте об этом, когда думаете о них.
– А я о них и не думаю. Я вообще ни о ком не думаю, кроме Вилли.
– Вот из-за него-то я и здесь. Надо, чтобы у Вилли в суде был представитель, иначе дело может обернуться худо.
– Ну, и чем вы ему поможете?
– Знаете, там разное могут про него говорить. Например, почему он так и не появился?
– Это его дело.
– Не совсем. О том другом парне тоже надо подумать.
– Жаль, что о нем раньше никто не подумал. Совершенно истощенный на вид, если хотите знать мое мнение.
– Есть какие-нибудь мысли, где Вилли мог с ним познакомиться?
– Я не знаю, были ли они вообще знакомы.
– Как он попал в церковь?
– Полагаю, пришел на своих двоих, как и все остальные.
– А как на нем оказалась ряса? Это ряса Вилли?
– В церкви говорят, что нет. Да не знаю я, не знаю. Может, он и взял ее у Вилли…
– Хорошо, так где же Вилли?
– А то я день и ночь не задаю себе этого вопроса! Да и всем хочется это знать. Может, у него есть приятельница? Может, он в реке утопился? Мне-то откуда знать? Впрочем, приятельницы у него нет. В этом я готова поклясться.
– А… насчет реки?
– Не знаю. – Ее глаза на белом лице сделались огромными.
– Скажите мне одну вещь, – продолжал мистер Крук. – Вы не замечали в последнее время чего-нибудь необычного в его поведении?
– А он вообще человек необычный. Не в том смысле, что то веселится, то в следующую минуту делается мрачен, но, случалось, впадал в такое состояние, что лучше всего было оставить его одного.
– Когда вы видели его в последний раз, он был в таком состоянии?
– Понимаете, Вилли иногда целыми днями бывал в отключке, а потом все проходило, и он снова становился самим собой. Таким тихим, знаете, но… не в том смысле, что собственной тени боялся.
– А чего он боялся на самом деле?
– Не знаю. И никогда не знала. Было что-то такое, о чем он вслух не говорил.
– Что-то или кто-то?
– Не знаю, не могу сказать. Он никогда не заговаривал на эту тему. Просто замыкался в себе.
Крук задумчиво кивнул.
– Когда все же вы видели его в последний раз?
– В то утро. Он, как обычно, встал в шесть и поставил на плитку чайник. Он был хорошим мужем: всегда кипятил мне чай перед тем, как выйти из дома. Он приходил в церковь к половине седьмого, потому что некоторые из старых прихожанок любили помолиться одни, еще до начала службы, – это было для них не то же самое, что домашняя молитва. Потом он убирался в церкви и, если не было никого другого, сам прислуживал священнику. Без пяти семь он начинал звонить в колокол и звонил до семи.
– А в то утро?..
– Мы с Берти уезжали на день к моим родным, так что я встала рано и, по правде говоря, не присушивалась к колоколу. Вроде бы звонил…
– Звонил. Собственно, он и разбудил меня. Но звонил не пять минут, а две, из чего полиция, наверное, может сделать вывод, что убийство произошло без трех минут семь. Но, в таком случае, почему труп не обнаружили раньше?
– Наверное, в ризницу никто не заглядывал.
– Смотрю, наши господа клирики не слишком прилежно занимаются своим делом. А почему вы не обратились в полицию, когда муж не вернулся домой в тот вечер?
– Потому что у него могли быть свои причины задерживаться, и вряд ли он был бы в восторге, если бы, вернувшись, нашел дома кучу народа.
– У вас есть хоть какое-то представление, где он может быть?
– Ни малейшего. Но он всегда был неразговорчив; мне кажется, он говорил мне далеко не все.
– А перед тем как уйти в то утро, он что-нибудь сказал вам?
– Только пожелал хорошо провести день.
– Что, пребывал в очередной отключке?
– Вот именно. Выглядел так… так, будто старается вспомнить что-то.
– Например?
– Ну, не знаю, мне в таких случаях казалось, что, может, войну.
– Но ведь война давно закончилась.
– Иногда мне кажется, что есть люди, для которых она не закончится никогда. Для него-то она точно не закончилась.
– Как это?
– В отличие от большинства, война была для него не чем-то таким, что было и прошло. Нет, она вроде как продолжалась и продолжалась внутри него. – Она безнадежно махнула рукой, показывая, что не в состоянии выразить свою мысль словами.
– А в такие моменты он не вел себя как-то по-особенному? Не набрасывался на вас… или ребенка… или соседей?
– Нет, нет, ничего подобного. Я никогда не видела, чтобы он поднял на кого-нибудь руку. Но терпеть не мог разговоров о войне. Если к нам заходил кто-нибудь из соседей и заговаривал об Испании или Японии, он поднимал глаза и говорил: «Ну, какой во всем этом смысл? Если бы вы видели войну вблизи, как я, так легко бы не рассуждали». То же самое касалось убийств или любого проявления жестокости. Вы же знаете, как это бывает. Людям интересны убийства, даже вполне заурядные. Это вроде как возбуждает, все начинают гадать, кто это мог сделать и что будет, когда убийцу схватят. Но Вилли не из таких. Вот, например, за несколько дней до его исчезновения у нас была миссис Бартон и все толковала про ювелира, убитого в Кэмден-тауне. Это было еще до ареста молодого Филлипса, и миссис Бартон все трещала без умолку, как это ему удалось провести полицию, и почему бы ему не оказаться вашим соседом в трамвае, а вы и знать ничего не знаете, и как это ужасно, а Вилли вдруг повернулся к ней и сказал: «Ужасно? Ужасно для вас? А для него? Вы об этом когда-нибудь думали? Против него вся полиция, против него любой добропорядочный гражданин, он ни с кем не смеет заговорить, видит на каждом углу свою фотографию и не уверен, окажется ли когда-нибудь в безопасности». Для Вилли это была целая речь. Миссис Бартон она не понравилась, совсем не понравилась. Ее муж держит булочную в конце нашей улицы. Приятная семья, у них маленькая машина, на воскресенье всегда куда-нибудь уезжают. «У тех, кто убивает, не может быть друзей», – отрезала она, и при этих словах Вилли вскочил и вышел из дома, как будто не мог больше все это выдерживать. В «Синицу» отправился, ну, вы наверняка знаете, где это.
