— Письмо было? — спросил Зверев менеджера Магазинника, длинного парня, похожего на баскетболиста, сутулого, с резкими движениями.
— А не то вы не знаете? Клялись же, что не допустите.
— Лично я вам ни в чем не клялся.
— Вы, не вы… У вас людей на электрический стул сажают прилюдно. Денежки-то из бюджета тянете. А на культуру ни процента.
Зверев посмотрел на «центрового» снизу вверх.
— Пойдем…
— Куда?
— Туда. На допрос.
— А потом?
— А потом в камеру. До выяснения.
— Иди ты…
— А вот этого товарища в машину, — попросил Зверев, — и сразу потом ко мне.
Допрашивать длинного Зверев не стал. Поехал домой, оставив текущую работу на Вакулина. Из машины позвонил на пульт и спросил, нашелся ли мальчик. Нашли одного похожего на чердаке. Но Коли Безухова, двенадцати лет, в кроссовках и коричневой матерчатой куртке, не было.
Дома он включил телевизор и часа два смотрел музыкальные клипы по круглосуточному каналу. И когда появился Магазинник, одним плечом напиравший на камеру, поглядывавший из-под барашковой завивки озорно и, как показалось Звереву, опасливо, внимательно прослушал все, что тот пропел, выключил телевизор и уснул мгновенно. Спал ровно три часа без сновидений.
В утренних новостях про последние гастроли Магазинника в город призрачной тщеты сообщили скромно, без подробностей, завываний и сопоставлений. Пошлые клоуны, безголосые и бездарные солдаты массовой культуры, необходимые главным говорунам и заклинателям, погибли постыдно и труднообъяснимо, и оттого, что причитаний и завываний в эфире не раздалось, а про письма с угрозами не сообщил ни один телеканал, ни одна почти радиостанция, во-первых, означало, что где-то на самом верху была промыта информация, а во-вторых, произошло нечто страшное, и даже не произошло, а начинало происходить. Жрущее и кривляющееся чудище — попса — получило черную метку, знак беды.
Утром Зверев позвонил в отдел и соврал, что просит связи осведомитель, значившийся в списке как Капрал и что-то обещающий сказать по делу.
На самом деле он никуда не пошел. Потом часа через три вышел из дома, спустился в метро, на «Техноложке» решил не ходить в отдел вовсе и через некоторое время вышел на «Балтийской».
Проще всего было бы сесть на какую-нибудь электричку, что он и сделал, потом сошел на Володарке и еще проехал на автобусе. Он доехал до конечной, но из автобуса не вышел. Водитель обернулся и заерзал в своем аквариуме. Потом согласно инструкции стал осматривать салон в поисках возможных взрывных устройств, оставленных потенциальными террористами. Так делали все водители общественного транспорта, повинуясь не столько приказу, сколько инстинкту самосохранения. Зверев шагнул на давно не подметавшийся асфальт, а автобус тут же зашипел, закашлял, отъехал, правда недалеко, к месту посадки. Там желтая машина долго еще стояла с раскрытыми дверями, и еще можно было вернуться. А потом автобус ушел, и дело было сделано.
За остановкой возлежала чахлая лесополоса, а примерно в километре начинался настоящий лес. Нужно было пройти мимо ТЭЦ и какого-то фундамента, брошенного семь лет назад. На фундаменте масляной краской крупно была выведена дата начала стройки, очевидно из озорства.
Город тогда рос и расползался на все четыре стороны света, и фундаменты, котлованы и траншеи были форпостом — между подминаемым бетонными плитами и арматурой лесом и новыми районами. Теперь же самым фантастическим образом лес собрался с силами и двинулся на брошенные стройки, выпуская впереди себя травы, кусты, какую-то особенную поросль.
Зверев не был в лесу чрезвычайно давно. Лет так десять или двенадцать. То есть он, конечно, бывал на разнообразных пикниках и коллективных прогулках, но чтобы одному и утром — такого давно не случалось.
Он вошел было в лес, но как бы испугался, вернулся, постоял между железобетоном и первыми осинами и вообще сел на землю, но сел осторожно, так как брюки были новыми и он возлагал на них большие надежды. И тут-то он и увидел первый гриб. Простую сыроежку, каких было сейчас в избытке. И тогда-то он и вспомнил, что если и любит что-то в жизни, так это собирать грибы. Как будто сладкоголосые свирели пели ему долго и лишали памяти, и вдруг он услышал хриплую дудку и вспомнил, как давным-давно возвращался из леса в дом, которого теперь и нет вовсе, и не сейчас ему продудело из другого мира, времени, измерения, а раньше и еле слышно, так что и внимания можно не обратить, а услышав, перепутать. Но вот он здесь, Бабетта, Кролик, Магазинник в морге, а их палачи и судьи неизвестно где. Может быть, чай пьет в аэропорту неприметный гражданин, может быть, пиво в сквере. Свобода выбора.
Было ему сорок два года, а по совести — больше, так как за прожитое нынче следовало бы давать по два или даже три за год, и на грядущем подведении итогов, возможно, так и будет, а пока он сидел между новостройкой, которая стала вдруг незавершенкой, и лесом и пересчитывал наличные деньги, которых оказалось сто шесть тысяч восемьдесят пять рублей. Он встал, вернулся на остановку, дождался автобуса, проехал на нем несколько остановок до ближайшего гастронома, так как ларьков здесь не обнаруживалось в пределах прямой видимости, и купил два основательных полиэтиленовых пакета, к счастью оказавшихся в наличии среди всяких мелочей, прижившихся в витрине, перочинный нож за двадцать тысяч со многими лезвиями, штопором, красной рукояткой. То есть приятный во всех отношениях.
Потом он оказался в том самом автобусе, в котором прибыл сюда несколько ранее. Водитель узнал его и, высунувшись из кабины, долго глядел вслед, запоминал.
Счастливо на этот раз миновав индустриальный оазис, Зверев вошел в лес, а войдя, понял, что все уже забыл. Он не помнил, где и что растет, какие они, моховики и чернушки. Он совершенно не ощущал леса и не знал, куда нужно идти. Постепенно все же освоился, пошли грибы — сыроежки, козлята, волнушки. Когда обнаружилась опеночная копешка, лес стал ему уже совершенно родным. Только вот было удивительно, что никто не слонялся здесь, не перекликался, не появлялся бесшумно слева или справа. Скоро пакет был полон, раздулся, ручки натянулись — и это было приятно. Тогда он расправил второй пакет и пошел себе дальше, оказался на болоте, промочил ноги и вконец испачкал брюки. Вскоре класть грибы было уже некуда. Тогда он вернулся на бетонку. Через полкилометра попался указатель, и оказалось, что до городской черты семь километров, и тогда он зачем-то пошел в обратную от города сторону.
Болотная грязь на брюках и летних туфлях с дырочками подсохла, но носки были мокры, и ступни чесались. Тогда он сел на обочине, разулся, снял носки, отжал, вытряхнул иглы и листья, надел опять, обулся и зашагал снова. Добыча его порядком оттягивала руки, и время от времени он останавливался и отдыхал. Пройдя еще километра три, снял галстук, сунул в карман.
Рядом с автозаправочной станцией процветало кафе-стекляшка с одиозным названием «Эммануэль». Комбинат счастья у дороги. И уже не свирели и дудки, а постылая радиопрограмма, разносившаяся из транзистора на стойке, стала для него музыкой этого мига, но музыкой чужой и натужной. Любопытные обитатели стекляшки слушали последние известия и желали знать новости по делу артистов. Сейчас это был главный предмет разговоров везде и всюду. Зверев выпил фужер водки и съел одну за другой две пиццы, горячие и сочные. Потом вышел на шоссе и стал думать о возвращении. Он проголосовал несколько раз, пока не был подброшен до кольца автобуса попутным «МАЗом».
Потихоньку накатывал вечер. Хуже всего было то, что Звереву было несколько затруднительно появляться дома в таком виде, с грибами этими несчастными. В доме проживало еще несколько семей сотрудников его конторы.
Он оставил пакеты на дороге и попробовал уйти, но все же остановился в отдалении. Тогда из мутной зыби небытия материализовался алкаш, такой, каких раньше рисовали на карикатурах, а теперь засовестились. Ханурик огляделся, взял бесхозный товар, пошел. Зверев догнал несуразного и несчастного человека, отобрал свои грибы, вернулся, сел на скамью. Они лежали рядом и исходили тайными соками. Он закрыл глаза. И опять увидел травы, листья, коренья, стволы. Тогда встал, взял свою криминальную ношу и опять пошел абы куда.
* * *
— Не угостите папироской, товарищ следователь?
Корреспондентке этой было лет тридцать, но выглядела она гораздо моложе. Года полтора назад она брала у него интервью к празднику. Вроде бы не дура, припомнил он.
— Можете звать меня Юрой, — разрешил он.
— Если вы помните, то я Гражина.
— А по отчеству? Я не припомню.
— Гражина Никодимовна.
— Правда, что ли? — искренне удивился Зверев.
— Про меня в университете один поэт сочинил:
Преступно проступая сквозь исподнее,Толкует про далекую ЯпониюСекретное оружие трущоб —Гражина Никодимовна Стручок.
Зверев смеялся долго и от души.
