И я боялась воспоминаний о том, как меня тянуло к тьме в его глазах.
Я хотела бы закончить на этом месте. Правда хотела бы.
Но я услышала его ещё раз.
Когда я услышала его в пятый раз, я читала. Просто читала, лёжа на своей кровати, закинув ногу на ногу, периодически отправляя в рот дольку мандарина, а потом поглаживая за ухом довольного Марса, мурчащего, как трактор.
Я перелистнула очередную страницу, когда вдруг заметила какое-то движение в дальнем углу.
Я подняла взгляд — и книга выпала из моих рук.
Свет торшера бросал золотые блики на пепел его волос, но не отражался в его глазах, тёмных и бархатных, черневших на белом лице — а бордовые губы кривила знакомая улыбка.
— Не ждала? — мягко произнёс он, наблюдая за мной, прислонившись спиной к балконной двери.
Марс, не прерывая мурчания, лениво поднял голову. Он не вскочил, не зашипел и не выгнул спину: только сощурил жёлтые глаза, глядя сквозь моего визитёра.
Врали все слухи про кошек…
— Уходи, — выдохнула я.
— Боюсь, это не тебе решать, — он вздохнул. — Да и не мне. К сожалению.
Я зажмурилась, прикрыла глаза руками:
— Убирайся!
Тишина.
Я опустила ладони.
В комнате никого не было.
Я встала, предоставив Марсу развалиться на моей подушке, и подошла к окну — за которым ранняя тьма осеннего вечера омывала горящие фонари, белые и холодные, а ветер баюкал краснеющие клёны.
Я думала о том, что прекрасно себя чувствую. Нет, последние пару дней меня беспокоила лёгкая головная боль и небольшая слабость, но это вполне могла быть реакция на перемену погоды. Никаких кровоточащих дёсен и абсцессов во рту, как в прошлый раз.
Я думала о том, что нечему было провоцировать рецидив. О том, что где-то в поликлинике лежат мои прошлые анализы, мои бумажные щиты, раз за разом защищавшие от страшного диагноза.
А ещё я думала о том, что сейчас мой мозг не был затуманен даунорубицином.
Когда следующим утром я вернулась из поликлиники, дом встретил ароматом блинчиков с мясом — и мамой, которая спросила, куда это я бегала в восемь утра.
— Анализы сдавала, — тихо ответила я.
— Ещё раз? Только на прошлой неделе ведь ходила!
— Я… на всякий случай.
— Ну и правильно, — папа, как раз вошедший на кухню, одобрительно потрепал меня по плечу. — Чего тебе лишний раз палец уколоть! А осторожность не помешает.
— Да, — я села за стол, сжала в озябших ладонях кружку с чаем. Уставилась на календарь, отчитывавший третий год моей новой жизни. — Не помешает.
Я убеждала себя в том, что не удивлюсь телефонному звонку. Такой же, как тот, что в прошлой раз поломал мою жизнь на «до» и «после» — звонок от гематолога, которому передадут мои анализы, если в них будет что-то подозрительное.
Но когда в семь вечера он всё-таки раздался, я вздрогнула.
Я подошла к двери и взялась за ручку, когда звонок оборвался: кто-то взял трубку. Тогда я отступила на шаг, кусая губы, желая прислушаться — и желая не слышать.
А потом папа закричал что-то на всю квартиру, протяжно и страшно — и мне всё стало понятно.
Я так и стояла посреди комнаты, когда ко мне ввалился папа. Бледный, как простыня, опершийся на стену, чтобы не упасть.
— Саш, — голос его был хриплым, — ты только не волнуйся…
Я выслушала свой приговор почти спокойно.
— Можно выходные ещё дома побыть? — собственный голос слышался словно со стороны.
— Нет. Я позвонил Владимиру Алексеевичу, завтра ложишься, — папа мотнул головой. — Тридцать тысяч лейкоцитов, ждать нельзя.
Я вздохнула.
А потом ноги мои подломились.
Почти не осознавая, что делаю, я рухнула на колени, согнулась пополам, ударила кулаком по полу, потом ещё и ещё — и злые рыдания рвались из груди вместе с шёпотом:
— За что, за что, за что…
Я плохо помнила, как мама поднимала меня с пола. Плохо помнила, как собирала вещи. Плохо помнила свой последний вечер дома. Остался в памяти только Марс, недоумённо вырывавшийся, когда я, всхлипывая, прижимала его к груди, как плюшевого мишку.
Зато отлично запомнила, как встретил меня Вольдемар — с грустью во взгляде, с горечью в углах губ — и как вокруг меня снова сомкнулись ненавистные зелёные стены, и белые лампы загудели назойливо, как комары.
Это напоминало дурное дежа вю: всё, через что я прошла уже пять раз, повторялось в шестой. Тошнота, температура, тромбофлебит, синяки, грибок, облысение…
Второй высокодозный курс я снова встречала лысым скелетом.
Вольдемар подбадривал, как мог.
— Ничего, Сашка, первый раз выдержала, значит, и второй выдержишь, — рукой, облитой резиновой перчаткой, он ласково трепал мою безволосую макушку. — А потом квоту выбьем — и сразу на пересадку! Ещё детишек ко мне приведёшь, познакомишь…
Кати, конечно, в больнице давно уже не было: я не видела девочку с того дня, как её выволокли из моего блока. Стерильный блок лишил меня возможности обзавестись новыми знакомыми. Однокурсникам на расспросы в социальных сетях вкратце отписалась, что взяла академ по состоянию здоровья: я предпочитала не распространяться о своём диагнозе. Ещё на первом курсе, когда у меня интересовалась, откуда лысина, отвечала «вши».
Зато родители, как и в прошлый раз, навещали почти каждый день — то мама, то папа, то оба. Мама то и дело приходила на работу к восьми утра — вместо десяти — чтобы успеть вернуться домой, приготовить мне еды и сорваться в больницу. Папа, когда мог, пораньше отпрашивался с работы.
Я смотрела, как они потихоньку расплачиваются за мою болезнь: под глазами у обоих залегли синяки, в волосах у обоих прибавилось седины, на лицах залегли новые морщины.
— И почему мы, идиоты, сразу Владимира Алексеевича не послушали, — то и дело начинала причитать мама. — Дачу бы продали, в конце концов — вот и деньги были бы…
— Ладно тебе, Лен, — пытался улыбнуться папа. — Надо же будет ребёнку где-то отдыхать, когда выпишут.
А я молчала.
Меня обнадёживало только то, что он больше не появлялся. Предупредил — и исчез, как ни в чём не бывало.
Значит, тень его надо мной не висела.
По крайней мере, пока.
После третьего курса Вольдемар сжалился и выписал меня домой. Пока не оклемаюсь для четвёртого.
— Ремиссия у нас есть, можно и передохнуть, — заявил он, принимая очередной конверт от мамы. — Не хочу опять тебя на год здесь запирать. Так и спятить можно.
— Спасибо, — я только кивнула, натягивая на лысую голову вязаную шапочку.
Улица встретила снежной колючестью и ветреной промозглостью — несмотря на конец марта, зима и не думала уходить — но я едва удержалась от того, чтобы не сорвать шапку, позволив ветру свистеть в ушах и швырять снег в глаза. После изоляции в больничном концлагере радовало всё, что напоминало о свободе.
— Не нравится мне это, — всё ещё хмурился папа — несмотря на то, что уже заводил машину. — Вдруг проблемы будут. С тем, чтобы обратно лечь.
— Вань, ну Владимир Алексеевич уже нам всё объяснил, — устало откликнулась мама, пристёгиваясь. — Это нормальная практика. Нам и в прошлый раз следовало на этом настоять — больше бы ребёнка видели.
— Я предпочту не видеть подольше, зато чтоб потом не расставаться, — пробормотал отец, и мама ткнула его локтем в бок, тревожно оглянувшись на меня — но мне было всё равно. Я и так знала, что дела мои обстоят не слишком хорошо.
Девяносто процентов бластов в крови при поступлении.
Несмотря на нормальное самочувствие, я была одной ногой в могиле. Такое редко, но случалось. И если бы я не побежала тогда сдавать анализы…
Но мы всё-таки добились второй ремиссии, думала я. Теперь закрепить результат — и на пересадку. И если я переживу её, то есть шанс, что второй рецидив никогда не наступит.
Если переживу…
Когда я услышала его в шестой раз, мне оставалось шесть дней до плановой госпитализации.
Последние дней пять мне нездоровилось — донимал насморк и странная усталость, боль в левом виске, да ещё субфебрильная температура — но решили, что я простыла. Хотя, конечно, вначале перепугались и побежали сдавать анализы — однако ничего тревожащего не обнаружилось. Так, лёгкая простуда.
Я сидела на кровати, закутавшись в плед, обнимая подаренного Машкой медведя, и смотрела мультик на мониторе своего компа.
И вздрогнула, когда услышала его голос.
— Ты так хочешь жить…
Одеревенев от ужаса, я повернула голову.
Он стоял рядом с изголовьем моей кровати, облокотившись на стену, скрестив руки на груди. В комнате было темно, а на экране монитора продолжали мелькать картинки, и отблески ярких мультяшных красок были единственным, что освещало его лицо — только вот он поглощал всякие краски, кроме собственных. Белого, красного и чёрного.
