— Сейчас подзатыльника у меня за такие слова дождёшься, — пригрозила мама, вынимая из ящика тумбочки мазь.
Я смотрела, как она растирает мои руки, беспомощно лежащие поверх одеяла. Потом подняла взгляд — на полуседые мамины волосы, на мешки под красными глазами, на судорожно сжатые губы.
— Измучила я вас совсем, — сказала я негромко.
— Поговори мне ещё тут! — мама, нахмурившись, щёлкнула меня по лбу чистой рукой. — Ничего не измучила, ясно? Даже думать так не смей!
Я покладисто кивнула. Спорить сил не было.
Потом мама вполголоса, стараясь не мешать засыпающим соседкам, которых осталось только две, рассказывала о Машке, о Машкином сыне, о вредном начальнике и о стервозных коллегах; а я больше кивала, чем отвечала, периодически на секунду проваливаясь в странное подобие сна. По крайней мере, только что мама говорила об одном — а потом на миг наступала чернота; я моргала — и вдруг выяснялось, что тему, видимо, уже давно сменили.
Раньше я за собой подобного не замечала.
— Десять часов! — отрезала медсестра, заходя в палату с новыми пакетами и бутылочками.
— Ой, зайка, мне пора, — мама торопливо нагнулась, чмокнула меня в щёку, потом в лоб, потом снова в щёку. — Спокойной ночи! Я тебя люблю.
Я слабо улыбнулась.
— Добрая ты у меня, мам, — прошептала я. — Хорошая…
И увидела, как у мамы на миг задрожали губы.
— Ты у меня тоже, — она снова поцеловала меня в щёку.
Встала.
И недоумённо обернулась, когда я вдруг удержала её за руку:
— Что?
Я смотрела в её лицо. Смотрела и запоминала каждую черту, такую знакомую.
И почему-то не хотела, чтобы она уходила.
— Нет, ничего, — я разжала пальцы. — Передавай привет папе.
— Конечно, — она улыбнулась с каким-то облегчением. — Спи, зай.
Когда я в очередной раз вынырнула из черноты, его глаза были прямо напротив моих.
— Чувствуешь? — мягко спросил он, стоя на коленях подле моей кровати.
Я моргнула.
Что-то было не так. Что-то… изменилось.
Сердце. Сердце стучало как-то не так.
Лапа плюшевого медведя выскользнула из моих пальцев; он упал на пол с шорохом, похожим на вздох.
— Нет, — прохрипела я.
— Твоё время пришло, — он протянул руку, почти коснувшись моих волос. — Это будет не очень приятно.
Я зажмурилась. Нет, нет, нет, этого не может быть…
— Не хочу, — прошептала я. — Нет, пожалуйста, пожалуйста…
— Какая же ты глупенькая, малышка, — он встал. — Цепляешься за какие-то закаты и рассветы, даже не думая о том, что в любом случае их увидишь.
— Увижу…
Я жадно дышала ртом: воздуха почему-то не хватало.
— Там, куда ты уйдёшь, тебя ждут такие закаты и рассветы, которых здесь никогда не будет, — его бордовые губы вдруг окрасила улыбка, тёплая, как у мамы. — А, может, что-то другое, но от того не менее потрясающее.
Я вдруг захныкала. Тихо и жалобно, как ребёнок.
Тихо, но меня услышали.
— Сашенька? — соседка с новоприобретённым диабетом, щурясь, привстала на постели. — Что с тобой?
— Мама… — я плакала без слёз. — Позвоните маме…
— Тихо, тихо! — я видела, как она в панике отжимает тревожную кнопку. — Девочка, слушай меня! Слушай меня, ладно?
Я не слушала: голос её вдруг стал странно далёким.
А вот его лицо — чётким и близким.
— Ты думаешь, что проиграла ей? — он мягко коснулся одеяла над моей грудью. — Но она не сломила тебя. И ты ещё можешь её победить.
— Как?
— …Саша!
Кто-то выкрикивал моё имя, сердце сжимало огненными тисками — но это почему-то не пугало.
Единственное, что мне сейчас было интересно в этом мире — его ответ на мой вопрос.
Всё вокруг поблекло, размылось, окрасилось пеплом. И всё, что я видела достаточно чётко — красно-чёрные отблески его рукавов, трепетавших, как крылья бабочки, когда он склонился ко мне.
Его дыхание обожгло моё ухо — и не могильным холодом, а солнечным теплом.
— Убей её, — шепнул он. — Без тебя ей не жить.
Я попыталась засмеяться — но вместо смеха удары сердца вытолкнули из моего горла судорожный задыхающийся хрип.
Когда я в следующий раз вынырнула из черноты, меня куда-то торопливо везли.
Сбоку маячили лица врачей, надо мной плыл белый потолок, мелькали лампы — а лёгкие горели огнём.
Воздух. Мне нужен воздух. Нужно дышать. Почему у меня не получается дышать? А сердце — почему так колотится?
Потолок замер, и я услышала, как кто-то лихорадочно вызывает лифт.
— Саша! Стойте!!!
Потолок вдруг сменился маминым лицом: волосы растрёпаны, по коже разлита смертная бледность, а в глазах — ужас.
— Саша, Сашенька, зайка…
Она коснулась моей щеки дрожащей рукой — но я не почувствовала прикосновения.
Я хотела что-то сказать — но изо рта вырвались лишь странные звуки, похожие на отрыжку.
Щелчок. Звон.
— Спускайтесь к реанимации! — рявкнул кто-то, и мамино лицо снова пропало, сменившись ободранным потолком лифта.
Папу так и не увидела. Жалко.
…почему, почему, почему так больно?..
А потом я вдруг снова увидела его глаза напротив.
— Всё ещё не хочешь умирать? — в который раз тихо спросил он.
Я не могла ответить — но знала, что он увидит ответ в моих глазах.
И, увидев, он улыбнулся, склонился ближе, коснулся губами моих губ — легко, как прикосновение бабочки — и звёзды в его глазах вспыхнули ярче, ближе, и тьма вокруг них затопила всё.
Он держит меня за руку, и звёзды расстилаются у нас под ногами, и прямо передо мной сияет квадрат тёплого белого света, похожий на открытое окно — и никакой боли.
Только теперь это не сон.
Я оглядываясь. За моей спиной тот же звёздный мрак, но я откуда-то знаю, что осталось там: родители, плачущие под дверьми реанимации, врачи, пытающиеся запустить моё сердце, и то, что было мной — истерзанное тело с жёлтой кожей, закатившимися глазами и пеной у рта. Тело, которое станет могилой для своего палача.
Ты проиграла, болезнь моя, боль моя. Ты получила то, что хотела — и проиграла.
— Я всё ещё могу вернуться, — вдруг понимаю я. — Хотя бы ненадолго.
— Да. Можешь, — он не собирается скрывать. — Только хочешь ли?
— Я не попрощалась с папой…
— Зачем прощаться, если вы ещё встретитесь?
Он не уговаривает — он констатирует факт. Он не желает мне зла. Не может желать. Он такой же, как мрак вокруг нас, в котором нет добра и зла. Он выше этих понятий.
Как я раньше этого не понимала?
— Да, — я отворачиваюсь, и длинные волосы щекочут мои плечи. — Ты проводишь меня?
Вместо ответа он тянет меня за собой.
И откуда-то я знаю, что Катя уже забыла меня, но Вольдемар заплачет, когда узнает; что Паша взгрустнёт на пару часов, а Лёля с Лесей привезут на мою могилу огромную корзину белых лилий; что Марс до конца жизни будет приходить по вечерам на мою кровать и ложиться рядом с пустой подушкой, на которой моё место займёт плюшевый медведь, а Машка с сыном после похорон останется в Москве, пытаясь пережить сама и помогая с этим родителям…
Но всё это почему-то кажется мне не слишком важным.
Неслышно ступая по звёздному мраку, мы подходим к окну. Свет за окном — так мне проще его называть — непроницаемый, яркий, но ласковый; он не обжигает мои щёки, но греет их, не ослепляет мои глаза, но отражается в них тёплым сиянием.
Свет ждёт меня.
Откуда-то я знаю и это.
Я в последний раз оглядываюсь назад.
А потом киваю, и мы, так и держась за руки, словно дети, вместе делаем шаг вперёд.
Когда я впервые услышала его, я приняла его голос за шёпот листьев в больничном саду. Теперь я знаю, что это не так.
Когда-нибудь и вы его услышите.
И когда это случится — не бойтесь.
4 июля 2014 г.
