— Не выгонишь. — Иринка показала ей язык и скорчила рожицу.
— Почему это не выгоню?
— Потому что ты меня любишь и все мне прощаешь. Скажешь, нет?
— И да, и нет. Я тебя, дуреху, действительно люблю, но насчет того, чтобы все тебе прощать, тут ты сильно заблуждаешься. Забыла уже, как под замком у меня три дня просидела? Снова хочешь попробовать?
Ира надулась, молча взяла большое блюдо с мясом и выложенным по краям отварным картофелем и понесла его в комнату. До конца застолья она не проронила ни слова, к Андрею Константиновичу больше ни с какими вопросами не обращалась и вела себя как примерная гимназистка. Когда гости наконец разошлись, она, все так же храня гордое обиженное молчание, помогла Наташе унести из комнаты и вымыть грязную посуду. Наташа не пыталась ее разговорить, она полагала, что обиды и мелкие конфликты пойдут девчонке только на пользу.
Уже лежа в постели, они с Вадимом обсуждали, как назвать будущего ребенка. Это нужно было решить заранее, ведь в мае Вадима в Москве не будет, и не исключено, что он снова окажется в плавании, а ребенка нужно будет регистрировать.
— Давай, если будет девочка, назовем в честь твоей мамы, — предложила Наташа.
— Зоей? Нет, не годится.
— Почему?
— Это не современно. Ну какая может быть Зоя? Восемьдесят пятый год на дворе. Давай лучше в честь твоей мамы.
— А что, Галя — лучше, по-твоему? Сейчас никто девочек Галями не называет, — возразила Наташа, привычно прикладывая ладони к выпирающему животу, словно пытаясь нащупать ребенка и спросить у него, кто он, мальчик или девочка, и как его зовут.
— А как сейчас называют?
— Ну, например, Катя, Юля, Олеся, Оксана. Остаются и традиционные варианты — Ира, Марина, Наташа, Оля, Лена, Таня, Люда.
— А что? — воодушевился Вадим. — Катя — чудесное имя. Давай Катей назовем.
— У Люськи уже есть Катя. Не хочется повторяться. Они все-таки сестрами будут, хоть и двоюродными.
— Ладно, тогда пусть будет Юля.
— Юля у Инки Гольдман уже есть.
— Ну да, Ира у нас тоже есть, и Наташа есть, и Людмила, Оля, Олеся и Оксана мне принципиально не нравятся, не люблю имена на букву «О». А если Таня?
— Таня? — Наташа задумалась. У Марика жена — Таня. И каждый раз, произнося это имя, она будет вспоминать о нем. И о ней… Нет, только не Таня. — Нет, не пойдет.
— Капризная ты у меня, — рассмеялся Вадим. — Предлагаю компромисс. Пусть будет Оксана, но не в украинском варианте, а в русском. Ксения, Ксюша. Как тебе?
— Здорово, — обрадовалась Наташа. — Ксюша, Ксюшенька. Ксения Воронова. Принимается. Слушай, а если все-таки мальчик?
— Ну, уж если опять мальчик, тогда я предлагаю назвать его Гришкой в честь твоего гинеколога, благодаря которому ты благополучно переносишь уже третью беременность.
— Да ну тебя, — рассмеялась Наташа. — Я серьезно спрашиваю.
— А я серьезно отвечаю. Гриша Гольдман — крестный отец всех моих детей. Неужели ты думаешь, что я не знаю, как ты не хотела рожать Алешку сразу после Сашеньки, как просила дать направление на аборт, а он тебя уговорил оставить ребенка!
— Знаешь?! — ахнула Наташа. — Откуда? Я же тебе не говорила об этом. Неужели Инка продала?
— Ну да, твоя Инка продаст, — усмехнулся Вадим. — Она скорее себе язык откусит. Вы с ней два сапога пара, ничего друг про друга не рассказываете.
— Тогда кто же? Гриша?
— Да ты что, разве Гриша добровольно расстанется с врачебной тайной? Только под пытками, а я не садист.
— Бэлла Львовна? — высказала очередное предположение Наташа и тут же сама себе ответила: — Нет, не может быть, Бэллочка никогда не сказала бы тебе… Все, сдаюсь. Говори, кто меня продал.
— Никогда в жизни не угадаешь. Иринка.
— Ирка? — От изумления Наташа даже приподнялась в постели. — Она-то откуда об этом узнала? Ей же тогда десять лет было, я не могла с ней это обсуждать.
— Ты это обсуждала с Бэллой Львовной. А Иринка подслушивала под дверью. И потом мне доложила. Только ты ее не ругай, она же маленькая была, не понимала, что подслушивать неприлично, а пересказывать подслушанное — подло. Ну так что, остановимся на Григории Воронове?
— Остановимся, — согласилась Наташа.
— Тогда давай спать.
* * *
Через два дня, 10 марта, телепрограммы обрушили на головы людей очередную порцию симфонической музыки и классического балета. Первой в квартире печальную новость узнала, как обычно, Бэлла Львовна, она включала телевизор с самого утра.
Наташа на кухне возилась с обедом, когда соседка выглянула из своей комнаты.
— Наташенька, кажется, у нас опять кто-то умер, — громким шепотом сообщила она.
Наташа в испуге обернулась. Что случилось? Неужели Полина Михайловна…
— Кто? — вмиг задеревеневшими губами спросила она.
— Кто-то из руководства страны. Опять по телевизору по всем программам минорная музыка. Черненко, наверное.
— О господи, как вы меня напугали. — Наташа с облегчением перевела дух. — Я уж думала, кто-то из наших… Интересно, кого теперь генсеком выберут вместо него?
— Завтра узнаем.
— Думаете, уже завтра внеочередной Пленум ЦК соберут? — с сомнением покачала головой Наташа. — Вряд ли так скоро, на это время нужно.
— Ой, Наташенька, какая ты у меня правильная, — засмеялась Бэлла Львовна. — При чем тут Пленум ЦК? Завтра в газетах опубликуют официальный некролог и назовут руководителя комиссии по организации похорон. Кто руководитель — тот и будущий генсек. Все просто. Так всегда было, Брежнева хоронил Андропов, Андропова хоронил Черненко. Кто Черненко похоронит, тот и будет нами руководить, пока сам не помрет. Интересно, новый генсек будет такой же старый или чуток посвежее?
— Побойтесь бога, Бэлла Львовна! Откуда такой цинизм? — пряча улыбку, заметила Наташа.
— Как это откуда? Оттуда же, откуда и у всех. В нашей стране все так думают, только не все вслух говорят. И не морочь мне голову своей идейностью, я ей цену знаю. И очень хорошо помню, как ты переписывала свой сценарий, имея в виду только одну цель — обмануть партийное руководство, а вовсе не следовать его указаниям. Я, между прочим, тоже член партии с сорок второго года, во время войны вступала в ряды коммунистов и свято верила во все, во что надо было тогда верить. Но это не значит, что к сегодняшнему дню я ослепла, оглохла и впала в маразм. Я все вижу, все понимаю и отношусь ко всему со здоровой критикой. Кстати, что ты собираешься делать с этим мясом? — спросила соседка, глядя, как Наташа вытаскивает кусок отварного мяса из кастрюли с только что приготовленным борщом.
— Еще не решила. — Наташа задумчиво разглядывала горячее мясо, от которого поднимался пар. — То ли мясной салат соорудить, то ли перемолоть и сделать макароны «по-флотски». Вы как думаете? А может, блинчики с мясом? Вадим макароны любит, Иринка — салат, а мальчики обожают блинчики. На всех не угодишь, мяса не хватит.
— А сама-то ты что хочешь?
— Сама я хочу картофельные пирожки с мясом, — призналась Наташа.
— Ну вот и сделай себе на радость, — посоветовала Бэлла Львовна. — Сколько можно всем угождать? Ты ребенка носишь, тебе о себе думать надо, а не о них. Давай я тебе помогу, быстренько в четыре руки картошечку почистим, отварим и налепим пирожков. Сметаны только у меня нет. А у тебя?
— Есть немножко, но это для борща… Ладно, уговорили, делаем пирожки. Скоро Иринка из школы придет, мы ее в магазин пошлем за сметаной. Вадим мальчиков в зоопарк повел, они вернутся не раньше чем часа через два, мы как раз все успеем, — решила Наташа.
Они ловко начистили картофель и поставили его варить, а пока решили выпить здесь же на кухне по чашечке чаю.
— Как вы думаете, Бэлла Львовна, мальчики не станут ревновать, когда появится еще один ребенок?
Этот вопрос отчего-то мучил Наташу на протяжении всей беременности. Раньше она никогда об этом не задумывалась, хотя всегда знала: если бог пошлет — будет рожать еще раз.
— Как знать, — неопределенно ответила соседка. — Но мне кажется, твои опасения напрасны, мальчики еще слишком малы, чтобы вдоволь насладиться радостью быть единственным объектом родительской любви и не желать эту любовь потерять. И потом, их двое, а это в корне меняет дело. Каждый из них знает, что он в любом случае не единственный, и тогда уже не имеет значения, двое их или трое. А ведь я знаю, почему ты стала об этом задумываться.
— Да? — Наташа удивленно подняла голову. — А я вот не знаю. Просто задумалась — и все. И почему же?
— Люся, — коротко бросила Бэлла Львовна.
— Что — Люся? При чем тут Люся?
— При том, что она тебя достала. До-ста-ла, — по слогам повторила соседка. — В последний свой приезд, когда хоронили Александра Ивановича, твоя сестра вела себя так отвратительно, что ты поневоле стала задумываться над ее отношением к себе. Да-да, — кивнула она, поймав недоверчивый взгляд Наташи, — именно так. И додумалась, только признаваться в этом не хочешь. Ты права, Наташенька, между вами была слишком большая разница. Когда Галина Васильевна забеременела тобой, Люсе было уже шестнадцать, а когда ты родилась — семнадцать. Она всегда была эгоистичной и себялюбивой, и мысль о том, что папа и мама будут любить еще кого-то, кроме нее самой, была для нее невыносимой. Ты не можешь этого знать, а я-то видела, все на моих глазах происходило. Как она рыдала! Как с ума сходила от бешенства, когда выяснилось, что в семье появится второй ребенок! Как она этого не хотела! Галина Васильевна, твоя мама, не очень-то радовалась своей беременности, хотела на аборт идти, ей ведь уже сорок лет было. А папа очень хотел, чтобы она рожала, долго ее уговаривал и уговорил-таки! Люся, естественно, знала, что мама тебя не хотела и что ты появилась только благодаря папиным уговорам. Какие истерики она закатывала, боже мой!
