начал объяснять Саша. — Первый — это измена присяге и клятвопреступление. Но те, кто так считают, и без меня уже плюются от этого письма и размышляют сейчас на тему не завязать ли вообще с чтением «Колокола» после такого. То есть для оставшейся аудитории аргумент не рабочий.
— Присяга как не рабочий аргумент? — усмехнулся папа́. — Звучит несколько цинично.
— Извини, говорю, как есть. Итак, оставшиеся — это атеисты для которых присяга — пустой звук. Зато Общее Благо может быть не пустым звуком. Для них нужно нарисовать яркие картинки будущего мятежа и доказать, что к Общему Благу это всё не относится никак.
— И ты хочешь нарисовать такие картинки?
— Угу! Из моих снов. Читать будет страшно.
— А ты уверен, что Герцен это опубликует?
— Не опубликует, так прочитает. Уже хорошо.
— А третий аргумент?
— Право на восстание.
— «Право на восстание»? — переспросил папа́.
— Оно изложено в Декларации независимости США. Но суть в том, что оно ограничено. У народа не всегда есть это право, а только когда угнетение систематическое и никак иначе от него избавиться невозможно. Надо только доказать, что в настоящее время у русского народа этого права нет. А это элементарно: само правительство собирается угнетение отменить. И динамика положительная. Вот, если бы была отрицательная, и угнетение росло — тогда, конечно. Поэтому ни в коем случае нельзя допускать отрицательной динамики. Например, отбирать уже данные права или ухудшать условия освобождения.
Кстати, они оба пользуются этой концепцией: и Герцен, и его корреспондент. Александр Иванович так и пишет: «последний довод притеснённых». Это о нём, о праве на восстание. Но Герцен считает, что время не пришло для последнего довода. А так называемый «Русский человек», что и надеяться не на что, кроме бунта.
— И что ты собираешься прибавить к его предисловию, кроме твоих снов?
— Герцену чёткости и логичности не хватает, он слишком гуманитарий: отвлекается, уходит в сторону, говорит о своём. Я постараюсь быть постройнее. И отвечать собираюсь не только «Русскому человеку», но и Герцену, который это напечатал. Честно говоря, сомнительное действие для человека, который не хочет бунта.
— Ладно, пиши, — сказал царь. — Как напишешь — мне на стол.
— Конечно.
— Что-то ещё?
— Да, — улыбнулся Саша. — Я считаю, что нужно опубликовать мой отчёт об Алексеевском равелине. С некоторой правкой, конечно.
— Саша, Алексеевский равелин — это секретная тюрьма!
— Не принципиально. Напишем: Петропавловская крепость. Про неё всё равно все знают. И там полно казематов кроме равелина. Это можно в подцензурной печати. Да хоть в «Морском сборнике».
— Зачем?
— За тем же. Контрпропаганда. Упредить стоны Герцена по поводу несчастных студентов, посаженных в крепость злым царским режимом.
— Петропавловская крепость и должна быть страшна, — заметил царь.
— Революционеры не пугливые. Это не для них, это для общественного мнения. Чтобы оно не заняло сторону мучеников свободы.
— Ладно, пиши. Мне на стол.
— Хорошо, — кивнул Саша.
— Всё?
— Нет. Для того, чтобы предотвратить революцию, нужны три вещи: ликвидация явных мерзостей, вроде крепостного права, контрпропаганда и, наконец, полицейские меры. Папа́, тебе надо что-то делать с твоей охраной.
— Ты испугался? — поинтересовался царь.
— Да кому я нужен! Ты — номер первый. Никса — номер второй.
— Что не так с моей охраной?
— Когда мы выходили из экипажа, все полицейские чины встали во фрунт и смотрели на тебя, а не на то, что у них за спиной происходит. Я видел сон про то, как в тебя стреляют из толпы. Как раз у решётки Летнего сада. Они бы не увидели человека с пистолетом.
Царь бросил окурок в снег и закурил ещё одну сигару.
— Продолжай!
— Нужна секретная служба, состоящая из агентов в штатском, которые будут следить за толпой во всех публичных местах, где ты появляешься, и проверять все те места, куда ты собираешься приехать: улицы, мосты (и то, что под ними), аллеи этого замечательного сада, деревья, кусты, фонтаны, клумбы. А не эти бухарские стражники, которые стоят по стойке смирно и распугивают всех своими хрестоматийными голубыми мундирами. Они тебя не спасут.
— Городовой проверяет парк перед моим приездом.
— Один городовой на весь парк?
— Думаешь, что этого недостаточно?
— Думаю, что да.
— Ты можешь это письменно изложить?
— Могу, конечно. Но это примерно и всё. Я не специалист. Но если это вижу я с моей дилетантской точки зрения, это видят и наши оппоненты.
— Пиши записку.
— Будет сделано.
И Саша прикинул, сколько работы он на себя взвалил. Причём совершенно бесплатно.
— Сашка! — вмешался Никса. — Я поражаюсь, на тебя глядя! Ты заговорил о полицейских мерах? Только что о распечатывании алтарей речь шла.
— Распечатывание алтарей — это часть программы по ликвидации мерзостей. Полицейские меры могут помочь против фанатиков, но не против народа. С народом надо жить в мире. Например, распечатать алтари.
— Но ты только что накормил этих фанатиков в равелине и собираешься им одеяла покупать!
— Собираюсь, да. И по-прежнему считаю это правильным. Правда не на что. Не знаю, что там. Но не думаю, что они террористы. У меня сильные подозрения, что это очередной литературный клуб имени Петрашевского.
— Не совсем, — усмехнулся царь. — Несколько серьёзнее.
— Мне Муравский клялся и божился, что у них нет порохового склада под Киевским университетом.
— Поговорили всё-таки? — поинтересовался папа́.
— Кроме обсуждения условий содержания буквально перекинулись парой слов. Он мне очень понравился: смелый, честный и не дурак. На свою сторону надо привлекать таких людей, а не в крепости гноить. Он меня насколько старше? Лет на пять?
— Примерно.
— Угу! Страшный заговорщик двадцати лет!
— Зарядить пистолет вполне в состоянии. Что ты ещё у него спрашивал?
— Хотел ли он меня убить. Прости, не сдержался.
— И что он ответил?
— Что нет.
— И всё?
— Почти. Ну, и примерно то, что написал Герцен в последнем номере. Только без упрёков за спасение Ростовцева.
Папа́ докурил сигару, и они пошли к выходу.
Там ждал лазурный жандарм, городовой, сторож и несколько увеличившаяся за время разговора толпа.
Жандрам услужливо держал сани, чтобы царю было удобнее в них влезть, остальные вытянулись во фрунт. Толпа кричала: «Ура!»
Саша обвёл глазами зевак. Пока всё спокойно. Время Каракозовых ещё не пришло.
Обстоятельства этого покушения ему напомнила решётка Летнего сада.
Надо, конечно, найти будущего террориста. Но очень не хочется поручать это Третьему Отделению. Это выпустить ниточки из рук.
Лет пять ещё есть, наверное.
Что про него известно? Студент. Или бывший студент. В Российской империи всего семь университетов. И Гельсингфорский с Дерптским, видимо, отпадают.
Остаются: Санкт-Петербургский, Московский, Казанский, Харьковский и Киевский.
Не так уж сложно списки достать. Может быть,
